Геннадий Прашкевич - Бык в западне

2 июля, борт рейса Москва — Новосибирск

— Ну и утка! — удивился Валентин, ободрав обжигающую фольгу с коробки с горячим. — Кости да кожа.

— Хотели с перьями? — рассмеялся сосед.

Утку с перьями Валентин не хотел. Просто его многое удивляло. Удивлял полупустой салон аэробуса. Удивляли сытые спокойные лица пассажиров, потребляющих много пива. Удивляла костистая утка. Наконец, удивлял сосед — крепкий, усталый, но улыбчивый, одетый с иголочки. Удачливый коммерсант, решил Валентин. Наверное, один из тех новых русских, о которых так много говорят в последнее время.

Черт его знает. Валентин не хотел гадать.

Может, сосед и не из пресловутых новых, подумал он, но как-то, наверное, связан с бизнесом. Морда такая Благожелательно невозмутимая. Знающая, что к чему. И к тому же осторожен. Заметно осторожен. Свою синюю спортивную сумку, например, не оставил в ба гажном отделении аэробуса, а принес в салон и затк нул вместе с «дипломатом» под кресло.

Что ж… Дорожит вещами.

А еще, заметил Валентин, его сосед время от времени незаметно поворачивал голову и как бы равнодуш но, как бы без всякого интереса, ну вот просто так, как бы случайно обернулся, косил напряженными серыми глазами в проход между занятыми и свободными крес лами, будто надеялся увидеть там кого-то.

Или, наоборот, не увидеть. Да и что надеяться?

Добравшись до салона, намотавшиеся во Внуково пассажиры (рейс задержали почти на час), откинув кресла, один за другим впадали в беспокойный сон. Все знали, что борт прибывает в Новосибирск очень рано. По-местному времени около шести утра. Значит, ночь из жизни практически выпадает, не отдохнешь. При свете вылетели, при свете прилетят.

На соседа Валентин обратил внимание сразу.

Наверное, соседу хотелось спать. По крайней мере, в темных его глазах угадывалась тщательно скрываемая усталость. Но по каким-то причинам сосед не уклады вался. Терпеливо уложив под ноги спортивную сумку и «дипломат», он так же терпеливо дождался ужина, ни разу при этом не прикрыв глаз.

Впрочем, это устраивало Валентина. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить.

После пятилетнего перерыва Валентин впервые летел над Россией. Рейс Париж — Москва он не учи тывал. Там не то. Ему сейчас хотелось поговорить. Дей ствительно хотелось. Он чувствовал, что окружающие люди изменились.

Разумеется, люди не могли не измениться за те пять лет, которые я провел вне России, подумал Валентин, искоса поглядывая на соседа. Конечно, они изменились. Это сразу видно. Напряженнее стали. Злее. В каждом сквозит этакая злая нервность. И нервность эту из людей, пожалуй, уже не вытравишь. Как особая примета, она навсегда останется при людях проживших в России все годы конца восьмидесятых и девяностые. Есть вещи, которые въедаются в человека навсегда. Так сказать, навсегда входят в его особенности. Есть вещи, от которых человек сам по себе никогда уже не может избавиться.

Тот же сосед слева. По внешнему виду его никак нельзя отнести к бедствующим. Бедствующие не летают на самолетах, для них это дорого. Бедствующие одеваются иначе, не так подчеркнуто. И, разумеется, если на ужин бедствующим попадается даже такая костистая утка какую подали Валентину и его соседу, они не жалуются. Они съедают ее.

А сосед Валентина ел лениво. Он ел неохотно, можно сказать почти приказав себе это. Он ел, как бы осознавая необходимость.

Было видно, что он совсем не голоден, что он мог уснуть, вообще не ожидая ужина. Что ему эта костлявая утка? Но почему-то сосед не уснул, почему-то не отказался от ужина. Чувствовалась в соседе тщательно скрываемая им озабоченность. Даже в воздухе, даже через час после взлета сосед Валентина все еще как бы ожидал чего-то, к чему-то внутренне прислушивался.

Боится? Разумеется, Валентин не стал бы этого утверждать. Но сосед выглядел озабоченным. Морда благожелательно невозмутимая, плечи широки, но озабоченность жила в нем. Он чего то боялся. Или опасался. В любом случае, что-то его тревожило. Казалось, в любой момент он готов к любому повороту событий.

И вел он себя соответственно. Если Валентин задавал вопрос, сосед выслушивал внимательно, даже подчеркнуто внимательно, чуть наклонив набок краси вую, коротко стриженную голову, ничего не переспрашивал. А выслушав, так же внимательно, даже подчеркнуто внимательно, выжидал еще пару секунд, как бы оценивая вопрос, как бы ища в самом простом вопро се какой-то скрытый подтекст, но никогда при этом не доводя молчание до неловкости. А помолчав и подумав, доброжелательно отвечал все тем же ровным, спокойным голосом, в котором никто, кроме Валентина, не смог бы, наверное, уловить озабоченность.

Такой голос ставят, подумал Валентин. Поставить такой голос дело не одного месяца.

Когда Валентин, проверяя свою мысль, неожидан но перебил соседа, тот спокойно и благожелательно выслушал его и, выждав несколько секунд, вновь начал отвечать все тем же спокойным, ровным, нисколько не изменившимся голосом, в котором только самое чуткое ухо могло уловить что-то, кроме этого спокойного и благожелательного внимания к собеседнику.

Разговор, впрочем, шел самый что ни на есть традиционный. Безбожные налоги, падение производства, непрекращающаяся инфляция, безработица, разгул пре ступности…

— Евгений Александрович.

Падение престижа, закрывающиеся школы и детс кие сады, обнищание людей, задержка всех, какие толь ко возможны, выплат…

— А я Валентин Борисыч.

Неумные и неуемные лидеры, откровенный ци низм, торговля должностями, коррупция, чиновничьи дрязги в правительстве…

— Из отпуска?

Один всенародно известный политик потрясает над трибуной стальными наручниками, другой тому же бескорыстно избравшему его народу грозит всеми карами, чуть ли не топором, третий откровенно перекуплен Западом, что всем известно, четвертый погряз в своей собственной отечественной дикости…

— Какой там отпуск! Работа.

Вот и попробуйте разобраться в этом хаосе, кто говорит правду, а кто откровенно врет, постоянно и систематически врет…

— Да какая сейчас правда? Правду нынче в принципе не говорят.

Действительно, кому нужна правда? Если правда усугубляет положение, кому и зачем она нужна?..

— Но работы хватает. Человек с головой не пропадет. Работы, если вдуматься, вот так хватает. Не без этого.

Но невиданный хаос. Но фальшивые ценности. Но низменная литература, упадническая эстрада. По телевидению и в газетах, даже в самых, казалось бы, демократических, вместо новостей низости. Еще более низменное, еще более упадническое кино.

И все такое прочее.

— А что вы удивляетесь? — устало откинулся на спинку кресла Евгений Александрович. — Дело известное. За проигранную войну надо расплачиваться. Войну за двадцать первый век мы проиграли. Начали вроде здорово, были времена, когда мы даже вели, но на всю игру сил не хватило. Может, даже не сил, а ума. Не сумели правильно распределить силы на всю дистанцию Был у нас шанс войти в новый век хотя бы не проигравшими, был, был шанс, но не выдержали гонку. Вот и результат. Окончательный счет не в нашу пользу.