Михаил Серегин - Божий спецназ

– Пусть говорит, хуже не будет, – не очень громко сказал кто-то в овраге, наверняка пользующийся авторитетом.

– Говори, поп! – крикнул снова молодой развязный голос. – Говори, а мы послушаем. Только ты из-за дерева выйди, а то мы тебя не видим. Вдруг ты с пушкой и в каске, вот смеху-то будет.

– Я выйду, только обещайте не стрелять. Я с миром к вам пришел.

– Не ссы, мы с попами не воюем! Давай выходи!

Отец Василий перекрестился и сделал шаг в сторону, выходя из своего укрытия. Он стоял совершенно безоружный метрах в шестидесяти от ближайших кустов. Тех, кто укрывался в овраге, он не видел, и от этого было очень неуютно. Страха не было, была только надежда и еще вдохновение, как перед предстоящим большим и важным делом.

– Ребята, я в самом деле священник сельского храма, – заговорил отец Василий ровным спокойным голосом. – Не смотрите, что я не в рясе; в тайгу в рясе ведь не пойдешь, не та одежда. Но поверьте, что я самый настоящий священник и пришел, чтобы помочь.

Отец Василий специально старался говорить много, а не рубить короткими логичными фразами. Он понимал, что душевные интонации в его деле важнее холодной озлобляющей логики. Ведь родились они не преступниками, были же у них матери и детство. Надеялся отец Василий еще и на ассоциации. Даже у неверующего человека, а он знал это точно, отношение к священнику, как правило, уважительное. Люди привыкли считать священников людьми особыми, считали их, порой неосознанно, облеченными силой убеждения, заставлявшей и их прислушиваться к себе, и посвятившими жизнь служению богу. Были, конечно, и такие, кто считал священников шарлатанами, а церковь – сплошным обманом. Цитируя Вольтера и Ленина, «религия – опиум для народа». Но сейчас отец Василий надеялся на крупицы уважения к священникам большинства простых людей.

– Ребята, командир спецназовцев рассказал мне все о вашем побеге. Знаю я вашу историю, но я вас не осуждаю. Грех на вас большой, кровь на вас, но выход все равно есть. Выход в том, чтобы не случилось больше ничего страшного. Хватит убийств. Если вы сдадитесь, то вас не убьют. Вы же знаете, что теперь смертной казни у нас в стране нет. Что вам, тюрьма страшна? Нет, для вас это место привычное. Отсидите, зато живы останетесь, других не убьете. Даже если и пожизненное заключение кому дадут, так ведь это же не смерть, а возможность раскаяния. Я не знаю, зачем вы решились на побег, все равно ведь ничего не получилось.

Отец Василий говорил быстро, надеясь, что ему дадут договорить до конца. Он собирался продолжать свою речь, если понадобится, до самой ночи, хоть до утра, лишь бы его слова дошли до них.

– Ребята, я местный, знаю, что говорю. Уйти тут вам некуда. Если решите принять бой, то погибнете все, даже если солдат побьете. А ведь за ними идут другие, и выхода у вас нет. Вы думаете, что жизнь ваша только в этом, считаете истинной жизнью лишь этот миг, отпущенный вам Господом на земле. Но жизнь на этом не кончается. Душа человеческая бессмертна, и не заставляйте ее мучиться в вечном раскаянии на том свете. Поверьте, я многое испытал в этой жизни и знаю, что страшнее душевных мук нет ничего.

Отец Василий был как в трансе. Он говорил и говорил, буквально захлебываясь словами, которые рвались из его сердца с кровью, раздирая ему душу. Но в какой-то момент священник почувствовал, что в овраге уже все не так, как было вначале. То ли атмосфера стала другой, то ли он уловил на грани подсознания движение, звук металла. Скорее всего, интуиция подсказала, что его больше не слушают. Кто-то, кто всем там распоряжался, отдал приказ. Злоба над оврагом поднялась плотная, как марево, и отец Василий почувствовал ее – душой священника и опытом спецназовца. Все, слова больше ничто! Где-то там, в кустах, стал поворачиваться ствол автомата, ловя на мушку грудь говорившего. Остроконечная автоматная пуля ждала удара по капсюлю, чтобы рвануться с огнем и впиться в человеческое тело.

В последний момент, за долю секунды до выстрелов, отец Василий рухнул на землю и откатился за большой надежный камень. Он слышал, как свистнули над головой пули, как они впились в ствол сосны, около которой он только что стоял. Полетела хвоя и щепки. Отец Василий лежал, как в тумане. Отчаяние заполнило все его существо – не поверили, не поняли, не послушались! Не смог! Время для отца замедлилось, или ему это только так казалось в состоянии психологического срыва? Где-то впереди за кустами послышался протяжный пульсирующий вой отчаяния промахнувшегося стрелка, только вой был как на пластинке, которую крутили на слишком медленных оборотах. Гулкие и протяжные выстрелы ударили из-за спины священника. Ему казалось, что он видит, как пули пронеслись к кустам, разрывая на лету влажный лесной воздух. Разлетались и падали срубленные пулями ветки кустов и деревьев, вспыхивали ответные выстрелы. И очень медленно, с жутким шипением пошли в сторону кустов сигнальные ракеты, рассыпая по пути искры и хищно крутя дымными хвостами. Одна, вторая, третья. Они врезались в сухой валежник, и он послушно вспыхнул, а ракеты, ударяясь о стволы деревьев, камни и землю, подскакивали, отлетали, разбрызгивая огонь и дым, метались, как на шабаше ведьм. Среди полыхавшего в овраге огня стали появляться неясные фигуры, объятые пламенем. А ракеты все летели и летели. И человеческие силуэты натыкались будто на стену и валились снова назад, в дым и огонь. Одна из них выскочила с протяжным нечеловеческим воем, и дымный след ракеты уперся ей прямо в лицо. А автоматные очереди все хлестали и хлестали по этому огню. И длилось это целую вечность.

– Батюшка, ты живой? – спросил кто-то и потряс священника за плечо.

Отец Василий не обернулся на голос. Он тяжело, как после долгой болезни, поднялся на ноги и, шатаясь, побрел туда, где недавно его слушали и отвечали люди. Живые люди. Они смеялись, матерились, но отвечали. Теперь их нет. Теперь там, где была плоть, – кровь и смерть. Смерть, помноженная на животный страх, отчаяние и злобу. Где-то еще догорал сушняк, дымилась трава и остатки кустарника. Покрытые копотью солдаты, закинув за спину автоматы, жердинами сбивали пламя, растаскивали горевшие по сторонам сучья и сталкивали к днищу оврага, где струился черный от гари ручей. Яркими красными отблесками в нем отражался огонь. И от этого ручей казался полным крови.

В ногах была такая тяжесть, будто к ним привязали пудовые гири. Все было кончено. За какие-то две минуты, в которые огонь поглотил сушняк в овраге, кусты, нижние ветви деревьев и людей. Для него они все равно были людьми, созданиями божьими.

Священник тяжелым шагом двинулся вперед, к оврагу. Тела, точнее, обожженные туши, почерневшие, со следами одежды и обуви. Еще несколько секунд назад они метались в огне и падали под пулями, выбегали, полыхая огненными факелами, а их косили автоматные очереди. На некоторых были черные зэковские робы, на некоторых солдатский камуфляж, который уголовники прихватили со стрельбища вместе с оружием.