Дмитрий Красько - Исчезнувший

Там она напугала меня, прыгнув из-за двери на спину. Игривая, как котенок. Но раз в несколько тяжелее. Развернувшись и поплотнее прижав ее к себе, я строго выговорил:

— Со мной так нельзя поступать, ты знаешь? Нельзя заставлять меня бегать. Я не спортсмен ни разу. И я уже не мальчик — мне двадцать девять лет! Когда я бегу, у меня скрипит ревматизм и вываливаются вставные челюсти.

Весьма довольная произведенным эффектом, она засмеялась. Я еще больше посуровел с лица и заметил:

— А вот смеяться команды не было.

— А какая была команда? — вовсе даже не испугавшись, спросила медсестра.

— Была команда «Динамо» из города Киева. И она говорила: «Целоваться!».

На сей раз Леночка была плотно прижата ко мне вместе с руками и ногами, и шансов вывернуться не имела. Впрочем, судя по тому, с какой готовностью ответила на поцелуй, выворачиваться и в мыслях не держала.

Вы только не подумайте ничего плохого ни про меня, ни про нее, раз в первый же день знакомства мы перешли к столь тесному общению. Я — человек свободный, относительно ее семейного положения ничего утверждать не берусь, но, судя по отсутствию обручального кольца на пальце, а также по тому, что она не очень беспокоилась о брошенной на произвол судьбы семье, брачными узами Леночка тоже была обременена не очень. Так что плохого в том, что два одиноких симпатичных человека решили провести время в обществе друг друга? Как минимум — ничего. Как максимум — польза государству, которое сможет слегка подправить демографическую ситуацию.

Когда ни у меня, ни у нее не осталось сил даже на то, чтобы громко разговаривать, то есть примерно на четвертый час постельных баталий, мы развалились на кровати, весьма довольные друг другом. Лично я лежал на спине, подложив правую руку под голову. Лично Лена расположила свою голову у меня на плече и занималась тем, что прореживала густую плантацию на моей груди.

Нет, я, конечно, согласен, что волосы на груди — такая же глупость, как секс по телефону. Они не греют и не добавляют весу в обществе. Но у меня еще в детстве было три заветных мечты — накачать себе мышцу, как у Шварценеггера, научиться играть на гитаре и обзавестись шикарным волосяным покровом по всему телу. Чтобы, значит, когда я выйду на пляж, все тетки моими были. Поскольку с первыми двумя пунктами как-то не срослось, то волосы на груди оказались тем единственным из детской программы, чего я сумел достичь. И я вовсе не горел желанием, чтобы Леночка, волосок за волоском, выщипала всю мою мечту. Поэтому время от времени отстранял ее руку. Но она каждый раз начинала сначала.

Чтобы гостья не очень расслаблялась, я решил, что пришла пора поведать ей страшную правду. И то сказать — на часах было почти семь, а к восьми мне нужно было отправляться в гараж, принимать машину. Но начал я, как и полагается, издалека.

— Тебе когда на работу?

— Через три… Нет, наверное, уже через два дня, — пробормотала она, так и не прекратив выщипывать из меня волосы.

— А мне через час, — задумчиво проговорил я, в очередной раз отстраняя ее руку. — Послушай, солнце мое. Когда я уйду, не вздумай никому открывать.

— А с чего ты решил, что я останусь здесь? — она приподнялась на локте и заглянула мне в лицо. Заинтересовалась, стало быть, с какого перепугу разговор перешел на столь щекотливую тему.

— А с того и решил, — я уселся на кровати и принялся шарить по полу ногами, выискивая тапочки, — что ты, полагаю, жить хочешь.

Последняя фраза сорвалась с языка как-то сама собой. Я не хотел, честно. Не для того начинал разговор из далекого далека, чтобы рубануть вот так сразу, в лоб. Но — рубанул. Хреновый из меня дипломат получился бы. Упустил я свое время, играя в картишки на мелочишку. Мне бы, дураку, вместо этого в МГИМО поступить да закончить его с отличием. Тогда бы я любой деликатный вопрос мог донести до собеседника так, чтобы он только через полгода сообразил, что же я имел в виду. Вот это — настоящее искусство. Жаль, что овладеть им так и не довелось.

Обернувшись к Лене, я увидел встревоженные круглые глаза, и поспешил объяснить:

— Ломанова убили.

— Ты откуда знаешь?

— Что его убили? — уточнил я. — А я заглядывал ночью к нему в палату. Разговор у меня к нему был. Только поговорить не получилось — у него на шее надрез от уха до уха был. Сантиметров в пять глубиной. Я, правда, глубину не замерял — линейки под рукой не было, — но думаю, не меньше. А поскольку убил его не я, то делаю вывод: ты, Леночка — единственная, кто вчера видел убийц.

— Когда? — она шмыгнула носом. В голосе явственно чувствовались близкие слезы. Я еще раз обругал себя за излишнюю прямоту. Нужно было покривше.

— Вчера. Ты рассказывала, что к нему вечером посетители наведались, чтобы на счет новой охраны поговорить. Вот это и были убийцы.

— Так они говорили…

— Я тоже много чего говорю, — мягко прервал я. — Только все мои слова на семь делить надо.

— Это значит…

— …что тебе, солнце мое, нужно где-то спрятаться, — я снова не дал ей договорить. — Они будут тебя очень искать. И совсем не для того, чтобы мягкую игрушку на День рождения подарить. И рано или поздно найдут, точно говорю. Так что тебе лучше пересидеть это дело у меня дома.

— А что сейчас на работе творится? — грустно проговорила она и таки блеснула слезой из глаза.

— Да кошмар там творится, — не очень напрягаясь, напророчил я. — Милиция и все такое.

— А вдруг они на тебя подумают?!

— Не, не подумают. Я у Ломанова лобик пощупал. Лобик уже холодный был, приятной комнатной температуры. Часа четыре, стало быть, прошло. То есть, кокнули его сразу после ужина, это любой эксперт докажет. А я только в десять заявился. Нет, на меня они не подумают.

— Миша, — Леночка посмотрела на меня влажными глазами, — ведь если я единственная, кто видел убийц, мне надо скорее в милицию!

Я обсосал эту мысль со всех сторон и отрицательно помотал головой:

— Нет. Такой утюг не полетит. Где гарантия, что они вчера не проследили наш маршрут от больницы до самого моего дома? — Эта мысль была новой для меня самого, и я вдохновенно принялся развивать ее: — Тогда они, скорее всего, торчат внизу и ждут твоего появления. Так что тебе даже на улице показываться нельзя.

— Но ведь надо что-то делать! — она вдруг заплакала, и я подрастерялся. Всегда, пардон, подрастериваюсь, когда женщины плачут. Особенно по делу.

Притянув ее к себе за плечи, я растрепал золотистые кудри, стараясь быть ласковым. Не знаю, получилось или нет, но на всякий случай решил с поправками принять ее предложение, добавив словами:

— Ничего, солнышко, прорвемся, — и, взглянув на часы, предложил план действий: — Сейчас без пятнадцати семь. В восемь мне надо быть на работе. Ты сидишь здесь и ждешь. Я подгоняю машину к подъезду и везу тебя к ближайшему отделению милиции. Договорились?