Елена Караваешникова - Офицеры

Шуракен уже не был одержим идеей искать Ставра. Он презирал психопатов и свои чувства всегда воспринимал только с точки зрения позитивных, рациональных решений. Он понимал, что время упущено: если на труп Ставра не наткнулись повстанцы, то его обязательно нашли термиты, а им нужно буквально несколько часов, чтобы обглодать тело до костей и приняться за кости.

Но сейчас бездействие и болезнь разрушали его стойкость. Он сосредоточился на своем отчаянии и, лежа на спине с закрытыми глазами, вел непрерывный внутренний разговор со Ставром. Он говорил ему те слова, которые колом встали бы у него в горле, если бы он попробовал по жизни сказать их вслух. Ведь и Ставр никогда не выставил бы своих чувств напоказ, закамуфлировал бы их обычной грубостью и насмешкой. Шуракен снова и снова в мельчайших деталях вспоминал все, что произошло в вертолете. Шуракен был безнадежно одинок в своем отчаянии. Тоска высасывала из него последние силы. Он был глух и слеп ко всему и безразличен даже к болезненным манипуляциям дока Улдиса, когда тот обрабатывал открытую, плохо заживающую рану. Но если ему задавали вопросы, Шуракен отвечал неохотно, но вполне конкретно, так что док Улдис мог убедиться, что с головой у него все в порядке.

— Ему нелегко будет пережить смерть Егора, — сказал Улдис пилотам, когда они по традиции ужинали в клубе. — У них ведь практически не было семей, и, я думаю, по-настоящему у них уже никого ближе друг друга не осталось.

— Надо поговорить с ним об Егоре. Если он заговорит, ему станет легче, — сказал Аспид-2.

— Я пробовал, он не хочет разговаривать, — ответил Улдис.

— Сашке можно пить? — спросил Аспид-1.

— Пить всегда можно.

— У меня есть бутылка московской водки. Надо помянуть Егора. Теперь уж ничего не поделаешь. Жизнь.

Они по-прежнему каждый вечер собирались в офицерском клубе, но после пожара в резиденции и гибели базы «Стюарт» события приняли такой оборот, что, похоже, дни русской колонии в Сантильяне были сочтены.

Док Улдис вошел в палату, остановился возле кровати и посмотрел на отчужденное и напряженное лицо Шуракена, как обычно лежащего с закрытыми глазами.

— Малыш, ты далеко? — спросил док.

— Я здесь.

Док придвинул стул и сел.

Шуракен открыл глаза и посмотрел на Улдиса. В его глазах были бесконечная усталость и боль. Улдис видел, что Шуракен с трудом отвлекается от своих горестных сосредоточенных размышлений и хочет одного — чтобы его оставили в покое.

— Послушай, мне надо кое-что сказать тебе.

— Я слушаю.

— Прибыла комиссия из Москвы. Я не могу помешать им допросить тебя. Постарайся переключиться, все обдумать и решить, что ты будешь говорить.

— Я скажу все как есть. Ширяев подтвердит, что у нас не было намерения взрывать базу. Надо поискать в кармане моей куртки, там должен быть подписанный им план операции.

— На Ширяева не рассчитывай. Он ничего не подтвердит.

— Почему?

— Потому что его нет в живых или, по крайней мере, нет в наличии.

— Что? Что это значит? Улдис, я ни черта не понимаю. Нет в живых и нет в наличии — разные вещи. Извини, давай поконкретней.

— Ширяев исчез в тот день, когда вы мотались на базу. Димка, секретарь, сказал, что, возможно, он получил известие о взрывах на «Стюарте» и поехал разбираться. Вроде он никому ничего не сказал, потому что операция была секретной.

— Тогда откуда ты об этом знаешь?

— Вертолетчики сказали, что «Стюарт» ваших рук дело.

— Нет, не наших. Так что стало с Ширяевым?

— Вроде он погиб. Нашли его машину, подорвавшуюся на мине, останки белого человека. Опознать, Ширяев это или нет, практически невозможно.

— Я не верю, что Ширяев погиб, — спокойно сказал Шуракен. — Такое говно за просто так не погибает. У него всегда все было рассчитано. Значит, он знал, что будет с базой, подставил нас, а сам удрал.

— Да, кстати, в тот же день вашему приятелю, генералу Джорику, прострелили башку. Объявлено, что он погиб, командуя обороной дворца во время налета.

— Ты тоже не веришь, что Ширяев погиб?

— Я слишком хорошо знаю Ширяева, поэтому ни за что не поручусь. Но в принципе он мог подорваться.

Как только перед Шуракеном возникла конкретная практическая проблема, с которой ему предстояло разбираться, его депрессия начала быстро отходить на задний план. Он уже не выглядел психопатом, сосредоточенным на своих болезненных переживаниях. Это радовало. Док с большим уважением относился к Шуракену и не хотел, чтобы парень стал легкой добычей для следователей. А в том, что Шуракена сейчас начнут потрошить самым серьезным образом, сомневаться не приходилось.

Президент Агильера принял трех старших офицеров, возглавлявших следственную комиссию. Он был в трауре по случаю трагической кончины своего брата, верховного главнокомандующего республики Джошуа Агильеры. Со сдержанным достоинством человека, мужественно переживающего свое горе, президент сказал, что считает себя обязанным посвятит русских друзей в истинные обстоятельства трагедии. Официально было объявлено, что генерал Агильера погиб во время террористического налета на резиденцию, но на самом деле, сказал президент, он застрелился, узнав о предательстве полковников, вошедших в сговор с главарями оппозиции и пытавшихся осуществить военный переворот. Генерал Агильера не смог пережить того, что люди, которым он доверил ключевые посты в армии республики, все эти верные соратники, друзья юности, как полковник Касимба, оказались гнусными предателями, негодяями, поставившими на карту благополучие страны ради призрачной надежды захватить власть.

— Мой брат, — сказал президент, — был человеком несгибаемой чести. Такие понятия, как верность и воинский долг, были для него святыми. Он был идеалист, но я даже представить себе не мог, что благородство может привести его к такому трагическому финалу. Я чувствую себя виноватым перед Джошуа. Он очень много работал, жил в постоянном нечеловеческом напряжении. Этого требовала беспощадная борьба с оппозиционными группировками. Джошуа ни на один день не мог ослабить усилия, не мог позволить себе отдохнуть. А я рассчитывал на его зрелость, силу и несокрушимое здоровье и мало берег его. И вот попытка военного переворота привела к непоправимому. У брата произошел нервный срыв. Я никогда не смогу простить себе того, что в эту минуту меня не оказалось рядом с ним. Смерть Джошуа не только мое личное горе, но и невосполнимая потеря для страны. Опираясь на надежную, возглавляемую Джошуа национальную гвардию, я мог спокойно вести республику по пути демократических реформ, промышленного и культурного возрождения. Увы, отныне мне не с кем разделить мою ношу. Господа, видя в вас прежде всего посланцев великой страны, которая в трудную минуту протянула мне руку дружбы, я поделился с вами своим личным горем, но прошу сохранить известие о самоубийстве моего брата в тайне. Это в интересах чести семьи Агильера.