Эдуард Байков - Фантасофия. Выпуск 4. Шпионский триллер

Саша Ситников искал свободу — свободу он и обрел.

Вообще, зря Мезенцов вспомнил о нем сейчас, тогда, когда нужно вспоминать другого покойника, Алана.

Где же Горелов?! А, впрочем, прошло очень мало времени. Ещё звучит «Ностальжи» и ещё не рассыпался пепельный конус под указательным пальцем. Горелов не опаздывает — просто Мезенцов торопится. Жизнь, как оказывается, плотно ты умеешь сжиматься! И к чему бы это? Говорят, в последний миг перед смертью вспоминаешь все, переживаешь себя ещё раз от пеленок и ползунков. Но час Мезенцова ещё не пробил. Не пробил?..

Он всегда был человеком с душой в доспехах. Он был рыцарем в прямом, историческом смысле — не придурком на манер Дон-Кихота, а подлинным рыцарем-воином, храбрым и жестоким, фанатиком силы, грабителем и мародером, опорой трона и с массой сословных предрассудков в душе. Щедро разбрасывая семена смерти, сеятель не боялся её всходов, и не прятался от безносой. Иногда даже очень хотел оказаться на месте покойников, причиной которых был сам.

Например, на месте Мирона в том Богом проклятом «паджеро», когда сыну выбили мозги и левый глаз дверцей его же собственной машины…

Он и сам не знал, кто он есть: наемник Смерти или её повелитель, кровавый демиург нового времени или щепка, затерянная в урагане истории, в водоворотах тектонических разломов и перемен. Иногда ему казалось, что он правит; иногда — что его безвольно влечет течением.

…На сей раз подступили к крепости Силуруса вечером, на закате, когда даже мох понизу выбеленных временем прибрежных валунов-лежней казался розоватым в пене и кипени разбрызганного в перистых облаках багрового шара-солнца.

После многодневной жаркой истомы на Кувшинку несло с Востока иссиня-черную грозовую тучу, стлавшуюся понизу дробящихся линий — горизонтов. Алик оставил благоговеющего сына на берегу — неотрывно смотреть на действия и придурь взрослых, а сам с друзьями босиком прошлепал по мелководью готовить Силурусу новые сюрпризы.

Лека нес в руке не только вспухшего на солнце и вонючего поросенка, но и зачем-то небольшой кассетный магнитофон «Электроника», входивший тогда в бытовую моду последним разудалым писком.

— Тебе чо, Лекарь, дискотека тут что ли? — угрюмо ворчал Алан, напильником пытаясь высечь зазубрину на крюке багра, превращая пожарную снасть в рыболовную.

— Молчи, несведущий! — важно ответил Лека. — Эй, Миронка, тебе хорошо видно?! Учись, пока я живой!

Он включил магнитофон, и над кружливым, булькающим, неустойчивым зеркалом омута раздалось забытое в здешних местах лягушачье кваканье на все лады. И не лень ведь было Горелову гонять днем на дальние Карповые пруды, записывать всю эту какофонию! Что касается омутов рукава Чермашни, равно как и её берегов, то Силурус давно уже пожрал здесь всех лягушек, а пришлых уничтожал по всей строгости силурийского закона — оттого здесь ночью так славно спалось без лишнего квака.

— Ну что, сволочь! — распалял себя Лека. — Мучают голоса невинно убиенных жертв?! Всплывай давай, головастик, пробил и твой час! Нажрешься ты у меня по самые гланды!

— Вот чисто службистский примитивизм! — рассуждал Алан с выражением лица английского сноба. — Упрекать несчастное животное в его видовом питании! Лека, ты неандерталец!

Сам Алан привязал ногу дохлого поросенка за бечевочку и пустил плавать по омуту, как прикормку. Раздутый на солнцепеке трупик несостоявшегося борова носило легким поплавком, словно парус, меча по ветру эту мясную пробку. А на ляжке все ещё синела фиктивная печать Мотнихиной алчности и липового санэпиднадзора…

Алик рвал у берега осокорь и аир, приматывая мочалкой к ногам, чтобы под водой ноги казались травяными пучками. Их новый план был выманить Силуруса ближе к побережью, уцепить тут на крючья и втроем тащить — если получится, если у троих хватит сил на такую громадину. Надежда была только на то, что за последних несколько лет Силурус выжрал всю ихтиофауну вокруг себя и постоянно голодает.

В задачу Леки входило подливать мясной бульон, дабы его аромат тек по водам вдаль и манил сома. Первого поросенка сому решили скормить беспошлинно, чтобы вызвать доверие.

Алан, стоя в воде по пояс, держал на манер удочки багор с нанизанным на зазубренный крюк вторым поросенком. Учитывая длину древка багра, поросенок висел над порядочной глубиной. Чтобы Алан не устал, Алик приспособил под древко двурогий колышек-распорку, как для удочек, только побольше размером.

Мерк день, уходило в воды Чермашни, в буйное разнотравье её берега призрачное багровое светило. Звон цикад и кузнечиков стлался над раздольем вод и зарослей неумолкающей победной трелью жизни и покоя.

Остывали разгоряченные днем камни-лежни по обочине омутов, шелестела вода о гибкие стволы утопших корнями трав.

— Не возьмем мы Силуруса! — проявил малодушие Алан. — Многие пытались, да рога об него обломали…

— А я без рогов, я холостой! — бесшабашно отозвался Лека.

— Тебе их отращивать неоткуда, для них голова нужна!

— Заткнулся бы ты, рогатый, смотри лучше, чтобы сом потомство не откусил!

— Пап, а как можно откусить потомство?

— Это дядя Лека шутит так, Мирончик! Я вот счас ему оторву потомство, чтоб при ребенке так не шутил!

Все летят и летят в голове Мезенцова голоса из прошлого, осыпанные мелкой шелухой вечерних озерных звуков и укутанные запахом сырой земли. И пахнут надломленные зеленые стебли болотных аиров, сочных ослинников со взгорья, пахнут, хотя давно истлели и легли в толщу прибрежного ила, пахнут из далекого восемьдесят четвертого…

— Алан, а правда, что чуваши предком человека считают сома?

— Это националистический поклеп на чувашский народ, который, как и все прогрессивные нации мира, в соответствии с решением XXVII съезда партии, производит человека от обезьяны…

— Да ну тебя! — Лека сплюнул. — Трепло ты, Алан… Ты как считаешь, человек мог произойти от обезьяны?

— Ты — безусловно!

— Я же серьезно! Мне не за себя — за державу обидно!

— А ты предпочел бы, шоб из Космосу нас ввезли, как щас модно принято?! Я не знаю… Может, человек и ввезен пришельцами, этими первопроходимцами звездных дорог, но скотина он порядочная! Знаешь, обезьяна — одно из редчайших млекопитающих, которое нельзя почему-то приучить срать в одно место… Ходит и гадит, где придется! Казалось бы, умное животное, кубики складывает, американцы вон её языку глухих научили — а где припрет, там и влажно пукнет, культурно выражаясь… Меня всегда это в обезьянах удивляло…

— И что это доказывает?! — обиделся буффонаде Лека. — Мы же вот приучились к отхожему месту…

— Хомо сапиенс конвертировал свое недержание помета в нравственную плоскость, в сферу, так сказать, тонких психических материй… Но, знаешь, на мой взгляд, остался засранцем… Приспичит ему — и тотчас спич выдаст, жидко и зловонно, только из верхних дыхательных путей!