Михаил Ишков - Супердвое. Версия Шееля

— Мало ли каких заданий потребует от тебя родина? – убеждал меня товарищ Густав. – Что же за Маркса хвататься! Совать его в каждую дырку. Поднапрягись с мыслями – и вперед. Ты в комсомоле состоял?

— Нет, – признался я.

— И я нет, однако всегда следовал лозунгу – партия сказала, комсомол ответил «есть».

Густав Карлович наискосок вскинул руку ко лбу, что свидетельствовало – у опытного нелегала тоже случаются пробелы в памяти. В комсомоле пионерский салют не отдавали.

— В чем трудность? – продолжал допытываться старикан. – Неужели так сложно придумать достойные нашего времени мемуары?!

— Иронизируете? – обиделся я. – Попрекаете?..

— В чем здесь ирония? – удивился Густав Карлович. – Здесь нет никакой иронии. Давай, дорогой товарищ, не будем списывать на иронию, эту чуму нашего времени, собственные недоработки. Сколько ни скалозубь, рано или поздно придется дать ответ, испытывал ли ты пронзительную горечь от несовершенства мира или пытался прикрыть издевательской насмешкой душевную немощь и пустоту мысли. Поверь, в иронии слишком много презрения, мелочного желания возвыситься над другими. Привычка высмеивать самый благородный порыв лишает способности творить, превращает человека в надменного скота, считающего допустимым оскорблять невинных, терзать слабых, насмехаться над мудрыми. Разве не так?

— А выдумывать мемуары?

— А ты не выдумывай. Ты сочиняй!

После третьей рюмки речь Густав Карлович начал к месту и не к месту ссылаться на известную всем «бляху–муху», и его речь приобрела надежную российскую основу. Мы выпили не чокаясь за всех, кто сложил головы в этой жуткой бойне, в которой не каждому удалось найти свой окоп. Отдельно подняли тост за «светлую память незабвенной Тани Зайцевой», которую старик назвал своей «первой любовью» и «спасительницей», затем за погибшую под бомбами Тамару Шеель, наконец, за крестника Трущева, командира артвзвода, лейтенанта Петра Алексеевича Заслонова, погибшего на Висле. Наконец за самого Трущева. Не забыли Анатолия Константиновича Закруткина и его любимую парашютистку, дочку Николая Михайловича Светлану.

Такие тосты в России можно поднимать бесконечно, и все равно на душе было не столько грустно, сколько радостно – все‑таки справились, осилили, разгромили супостата.

Ве–е–ечная па–а–амя–ять!

Бом, бом, бом!..

Скоро начали оживать тени, воздух принялся сгущаться в неясные образы. Прошлое присело рядом, пригорюнилось…

— Последней моей надеждой была родная тетя. Звали ее фрау Марта. Она встретила меня со слезами на глазах, радости не было предела. В конце сорок третьего года пришла похоронка на ее Руди и она осталась одна. Марта была добрая женщина, она подбодрила меня – это ничего, что рука повреждена, главное, ты жив..

Затем она окликнула проходившего по коридору офицера – господин гауптман, у меня радость, племянник вернулся.

Мой Густав.

Старикан некоторое время пристально рассматривал стену, видно, пытался отыскать там следы былого, затем с хрипотцой выговорил.

— Ты бы, Питер, видел глаза этого загадочного гауптмана, когда он впервые увидал меня! На какое‑то мгновение постоялец тети Марты потерял дар речи. Это было так забавно. Я сразу смекнул – он видал меня раньше! Он не тот, за кого себя выдает! Где он мог видеть меня?!

Пауза.

— Я не люблю выражаться красиво, но мне кажется, неплохо начать следующую главу моих воспоминаний с краткой и ёмкой фразы: «После госпиталя весной 1944 года продолжился мой боевой путь». Как считаешь?

Что я мог ответить? Что «краткость» и «омкость» неистребимы?

Между тем старикана понесло. Помилуй Боже, он и в восемьдесят лет не устал от восторженного отношения к жизни, от воспоминаний, от поисков смысла, цели, согласия – от всего того, о чем я мог только сожалеть, чью утрату, чье скукоживание до рекламной обертки, до повода для насмешек, переживал тайно, за столом, тыкая пальцами в клавиатуру компьютера.

Я взглянул на Петра. Омоновец был невозмутим – это у него отцовское.

— Это все антимонии! – неожиданно заключил Густав Карлович. – А в тот момент, когда так называемый господин Шеель предложил нам с фрау Мартой выпить по чашечке кофе, я сразу убедился, этот таинственный офицер – добрый и хороший человек, ведь я так люблю кофе.

— А водку? – спросил я.

— Шнапс тоже, но теперь реже. Сердце, бляха–муха, пошаливает.

Сердце у него пошаливает!

В восемьдесят два года!..

Этих крепких, как белые грибы, оперативников еще можно по следу пускать. От таких не оторвешься, на мякине не проведешь, туфту не всучишь. Особое доверие вызывал его живой интерес к тайнам НКВД. Его до сих пор будоражила причина, толкнувшая высших чинов в разведке красных затеять возню с рядовым, пусть и переметнувшимся на их сторону обер–гренадером.

— Что им удалось разглядеть во мне такое, чего во мне, бляха–муха, отродясь не было?

Он так и выразился – «отродясь», чем окончательно очаровал меня. Пафос, таившийся в этом словечке, окончательно развеял небеспочвенные подозрения, что этот бодрый старикан не более чем подставная фигура, подсунутая мне виртуальным Трущевым и его сподвижниками – всеми этими Нильсами Борами, Мессингами, Сен–Жерменами и Заратустрами, пытавшимися соблазнить меня сладкими сказками о прелестях согласия, без которого якобы жизнь теряет смысл и радость.

То‑то в этом земном времяпровождении много смысла!

Буквально невпроворот!..

Что‑то я до сих пор не обнаружил в лабиринте, в который меня в момент рождения угораздило вляпаться, какой‑то особо замысловатой логики.

— Как только меня выписали из госпиталя, добрые дяди из 4–го управления НКВД и Главного штаба партизанского движения взялись определить мою судьбу.

Старикан вновь уставился в стену. Глядел долго, видно, пытался до мельчайших подробностей вспомнить эти трудные дни.

Между тем за окном совсем стемнело, и в непрозрачной весенней мгле прорезались уводившие в историческую даль огни на шоссе.

Петя поднялся, подбросил пару поленьев в печь. Огоньки забегали, заиграли, высветили углы, где со времен Трущева прижились тени былого. В блеклых отблесках печного огня тени зашевелились, задергались, придвинулись поближе. Голос у старикана приобрел странную хрипотцу, речь породнилась с летописью.

— В лето 1944–ое от рождества Христова щеголеватый подполковник из 4–го управления НКВД провел со мной душеспасительную беседу. Говорил гладко, как по писанному – «Гитлеры приходят и уходят», «…мы воюем за светлое будущее», «…нас ведет товарищ Сталин». Давил на сознательность, на необходимость сделать решительный выбор в пользу мирового пролетариата, который не на жизнь, а на смерть сражается с «самым реакционным отрядом мирового империализма – немецким фашизмом». Потом предложил поступить в специальную школу, чтобы получше подготовиться к этой самой борьбе.