Михаил Ишков - Супердвое. Версия Шееля

Если бы не этот проклятый Гелен!..

Действительно, его запрет на переброску Шеелей мог произвести неблагоприятное впечатление не только на Абакумова, но и на других участников группы, курирующей «близнецов». Отказ Генерала мог свидетельствовать, что в Пуллахе Шеелю не доверяют. Возможно, там известно что‑то такое о Алексе, о чем мы даже не слыхали. Эта версия на корню подрубала всю операцию «Троянский конь».

Такое не прощается!

Но при чем здесь Анисимов?!

Факт отказа Шеелю в помощи, безусловно, являлся тревожным сигналом, но можно ли решить оперативную проблему на заседаниях парткомиссии?»

« …Меня буквально заколдобило, соавтор!»

« …я не мог найти себе место. Прикидывал и так, и этак, и чем дальше тем сильнее убеждался – секрет парткомиссии в чем‑то другом. Абакумов, пользуясь своим растущим на глазах авторитетом, решил воспользоваться весом ЦК для поиска и захвата какой‑то другой, более важной добычи».

« …Неужели все‑таки Ротте?!

Эта версия просто не укладывалась в голове. С какого бока к нашим промахам можно привязать рядовую операцию по выемке нацистского преступника? Их в ту пору в Германии вылавливали десятками, если не сотнями. К доставке Борова в Москву я тоже официально не имел никакого отношения. Никто не сможет доказать обратное, кроме человека в пенсне. Мы случайно оказались в одном самолете. Кажется, его охранял какой‑то сержант внутренних войск – обычный сопровождающий. Я с ним общался?

Не помню.

Вроде бы нет, разве что предложил поделиться чаем из термоса. Ротте тоже помалкивал. В полете он пытался заснуть или изображал спящего, следовательно, в одном самолете мы оказались случайно.

Неужели Берия сдал меня?! В это невозможно поверить, тем более, что Анисимов вдруг сменил гнев на милость и принялся по–дружески уговаривать – расскажи да расскажи, какого–такого эсэсовца ты, Николай Михайлович, привез в Москву?

Чье это было указание?..»

« …Хрен вам, а не вечер воспоминаний! Мне жизнь дорога, полковничьи погоны тоже не помешают.

Для пенсии, например».

« …вечером перед сном я еще раз прокрутил предложение Анисимова».

« …Ну, Боров! Ну, гад!.. Одни неприятности из‑за него. Что они в нем нашли? Глупый вопрос, правильней спросить – что они в нем ищут? Уж не канал ли связи с Люцифером?

Никола, в своем ли ты уме? Неужели на самом верху хотят установить дипломатические отношения с преисподней?

С самим Führer der Welt?!»

* * *

Все, что Трущев отважился изложить насчет Sohn des Lichts у местилось на двух писчих листах. Нижняя половина второго листа была аккуратно, по линейке, оторвана.

Эта часть воспоминаний являлась наглядным свидетельством, подтверждавшим до какой степени профессионального безумия можно дойти, когда каждый твой поступок рассматривается не столько с оперативной стороны, сколько с политической – не имел ли ты, гад, умысла на теракт? Или на уклон? На присмиренчество, наконец?..

У меня уже поднакопился кое–какой опыт в попытках отыскать согласие. Первым условием успеха в этом поиске можно считать решительное устранение политической составляющей из повседневного, делового, личного общения между людьми.

Не надо «измов», увертливых « стей », способных развести даже очень близких друг к другу товарищей. Есть конкретная проблема, есть пути ее решения – вот их и надо согласовывать, а для этого необходимо воспользоваться инструкцией по составлению полноценных симфонианов и двигаться вперед.

К тому же мне претило заниматься цензурой собранных Николаем Михайловичем материалов, пусть даже из самых благородных побуждений! Эти исторические свидетельства, соображения, догадки, вплоть до надоевших призывов умело заниматься воспитательной работой, настойчиво требовали права голоса.

Трущев это заслужил.

Он внес свой вклад в победу.

Я был обязан дать ему слово, хотя бы в качестве благодарности – этой натужной, дряблой антимонии, доживающей свой век в ряду таких же устаревших «чуйств» как служение долгу, любовь к земле, на которой вырос, к людям, которые не только способствовали твоему появлению на свет, но и помогли тебе дорасти до попытки сочинить чужие воспоминания.

Даже «выкрутасу» насчет Люцифера я должен был попытаться отыскать место на этих страницах.

Накладывать ограничения имели право только стилистика и интересы читателей – этого требовало согласие с самим собой. Только воспитание и требования формы, настаивающие на необходимости завязки, развязки, чувство вкуса при использовании литературных спецэффектов могли поставить проницаемый барьер перед словоизвержением, которым порой злоупотреблял Николай Михайлович.

В истончившейся папке, например, лежал протокол допроса Ротте. На первом листе не было указано, кто его проводил, когда это случилось. Скорее всего, не Трущев. По крайней мере, об этом свидетельствуют комментарии, помещенные на полях – вполне здравые и логичные, если бы не исступленный настрой на опасность, не ежесекундная оглядка – не подкрадывается ли враг, не заносит ли окровавленную руку, чем за годы службы напрочь пропитался Николай Михайлович.

В папке также помещались пронумерованные приложения, относящиеся к делу Гесса. Судьба нацистского преступника даже в последующие годы оказалась небезразлична его биографу из НКВД. Вынужденный когда‑то заняться этим вопросом по приказу начальства, Трущев, даже выйдя из тюрьмы, продолжал собирать документы по этой тематике.

Из протокола допроса Ротте Франца Ксавьера, штурмбанфюрера СС :

« … утверждаете, что лично встречались с Люцифером. Кстати, Люцифер – это кличка? Оперативный псевдоним?

— Нет, это одно из его имен. Всего их у Führer der Welt более двухсот.

— Предположим. Итак, на прошлом допросе вы утверждали, что лично встречались с Люцифером. Когда и где?

— Это случилось в двадцать восьмом или девятом году (уточнять дату не следует – Н. М. Трущев ). В баварских Альпах неподалеку от озера Тегернзее я проводил серию испытаний по поиску источника радиоэха. К тому моменту я успел закончить два курса Высшей технической школы в Берлине.

Расположился в лесной сторожке, примерно в десятке километров от небольшого городка Гмунд. Мой дядя служил в тех местах лесником.

Всю ночь я ловил сигналы, которые посылал мой ассистент из Дюссельдорфа. Слышимость была отличная. Первый сеанс не дал результатов, во втором повторы пошли один за другим, причем с четко фиксированным периодом. То же случилось и во время следующих серий.

Задремал я только под утро и проснулся от жуткого холода. Когда открыл глаза, оцепенел – в щель под входной дверью проникали клочья мертвящего, тускло–серого, с зеленоватым отливом тумана, будто кто‑то снаружи продавливал внутрь помещения отвратительную смесь водяного пара и адских испарений.