Виталий Гладкий - Чужая игра

Я окружал себя непроницаемым экраном, по крохам собирал душевные силы, чтобы поддержать умирающую мысль, и снова посылал ее в космическое запределье, пробивая коридор для солнечного ветра…

Когда я вышел из транса, на город опустилась ночь…

Пошатываясь от усталости, с потухшим взглядом и ввалившимися глазами, я спустился по лестнице в подъезд и поплелся туда, куда меня несли ноги.

Не знаю, сколько я прошагал и где меня носило всю ночь.

Я освободился от полубредового состояния вблизи городского кладбища и долго в тупом недоумении разглядывал покосившиеся ворота и скрипучую калитку, которой играла метель.

Словно сомнамбула, без единой мысли в пустой голове, я прошел на кладбищенскую территорию и медленно пошагал к одинокой церквушке.

Под нею сидела на некоем подобии табурета согбенная нищенка.

Она даже не взглянула на меня, и мне сначала показалось, будто нищенка уже окоченела.

Но легкий пар от дыхания, поднимающийся над ее закутанной в серый клетчатый платок головой, подсказал мне, что несчастная еще жива и, возможно, молится…

А может, разговаривает сама с собой, сокрушаясь по поводу своих горестей.

Я подошел к приоткрытой двери и увидел мерцающий огонек одинокой лампады и высвеченный ею мрачный лик какого-то святого.

Мне вдруг захотелось войти в церковь, упасть перед иконами, и молиться, и плакать, и просить прощения…

Но ноги будто приросли к ступеням, а ароматный запах тающего воска и ладана, вырывающийся наружу, ударил в голову, вызвав непреодолимое желание бежать отсюда со всех ног.

У меня еще хватило сил наскрести в карманах какую-то мелочь — больших денег просто не было — и сунуть в скрюченную руку нищенки (мне показалось, что она даже не заметила этого).

А затем я почти бегом выскочил за ворота и рухнул в сугроб, зарывшись в него с головой.

Наверное, я надолго потерял сознание.

Или мне так померещилось.

Но когда я очнулся, мимо уже шла похоронная процессия.

Самое странное — и страшное — было то, что на меня никто даже не взглянул. Будто я превратился в человека-невидимку.

И только когда последние участники скорбного шествия прошли в ворота, какой-то хорошо одетый мужчина с обрюзгшим лицом процедил сквозь зубы, посмотрев на меня как на муху, угодившую в суп: «Вот сволочь, уже успел нажраться…»

Его жестокие слова, как ни странно, пробудили во мне жажду жизни.

Поднявшись и отряхнув снег с одежды, я пошел по дороге к городу.

Обледеневшие волосы начали таять, и холодные струйки побежали за воротник. Но я совершенно не обращал на них внимания.

В прояснившейся голове постепенно созревала и формировалась единственная мысль: «Семья… Я должен разыскать семью. Должен!»

Я шагал все быстрее и быстрее, будто внутри заработал дополнительный двигатель, все набирающий и набирающий обороты.

Какое-то неземное спокойствие хлынуло в душу, заливая уже едва тлеющие угли гнева и ненависти.

И только когда на память пришел военный городок и та женщина, что выдавала себя за мою жену Ольгу, я снова ощутил дикую ярость, всколыхнувшую все мое естество.

В этот момент я убил бы ее не задумываясь.

Да, я вспомнил все.

Тот образ, что преследовал меня в сновидениях, наконец обрел законченность.

И я узнал женщину под покровами — это была моя Ольгушка!

МОЯ НАСТОЯЩАЯ ЖЕНА.

Я понял, что меня просто обманули, сыграв на самом святом, что еще осталось в моей душе, — неистовом желании обрести утраченную память, а значит, и родных, без чего я не мыслил свое существование.

Обманули цинично, жестоко, бездушно.

Уже будучи прикованным к стене подвала, я не раз и не два вспоминал животное в женском облике, делившее со мной постель.

И удивлялся — как я мог не рассмотреть в глазах этой затрепанной подстилки холодное равнодушие?!

И вздрагивал от омерзения, почти явственно ощущая ее вялое и податливое тело опытной проститутки, имитирующее страсть.

В такие мгновения я ненавидел ее, как никого прежде.

Мне казалось, что я весь вывалян в грязи. Будто мне пришлось жить вместе с моей так называемой «семьей» не в коттедже, а в свинарнике.

Самым страстным моим желанием в подвале было принять душ, чтобы смыть с тела и души зловонную жижу ее расчетливой похоти.

За это я готов был отдать всю свою оставшуюся жизнь.

И только бедный, несчастный мальчик, лже-Андрейка, которого приручили и выдрессировали, как зверька, а потом заставили поиграть «в семью», хотя он этого и не понимал, вызывал во мне тоску и чувство непонятной вины.

В чем она заключалась? Не знаю. Трудно сказать…

Но я вовсе не сожалел, что любил его и относился к нему как к родному сыну…

Теперь у костра сидел другой человек.

И временами я его просто боялся. Это был настоящий безумец, недоверчивый, хладнокровный, жестокий, способный мгновенно убить любого, будь то женщина или мужчина, которые вольно или невольно станут у него на пути.

Он скрывал свое безумие со звериной хитростью настоящего пациента психушки.

И только тренированная воля пока удерживала на расстоянии кровожадную тварь, готовую в любой момент завладеть им всецело, чтобы запустить когти в первую попавшуюся жертву и разорвать ее на куски…

Мы расстались на опушке леса, куда почти вплотную подходило шоссе.

Первым уехал майор.

За ним, обняв меня на прощание, последовали Волкодав и Акула.

Они оставили мне свои координаты и бросили на заднее сиденье недавно купленной мною «мазды» дипломат с долларами.

Это была моя долю от «экспроприации», в свое время проведенной Акулой на вилле господина Софианоса, когда мы выполняли задание в Греции.

Остальные деньги Волкодав обещал перечислить на мой заграничный счет в ближайшем будущем. Я в этом не сомневался — и он, и Акула были честными парнями.

Я остался один.

Покрасневший солнечный диск уже до половины погрузился в заснеженную равнину, и тихий зимний вечер окрасился в тревожные оранжевые тона.

Передо мною лежала закаменевшая от мороза дорога, исчезающая в искрящейся дымке.

Дорога, не имеющая ни начала, ни конца…

ДОРОГА В НИКУДА.

Губа — гауптвахта (арм. жарг.).

Прапор — прапорщик ( арм. жарг.).

Кумитэ — боевая схватка двух противников, соревнования ( яп .).

Тонфа — подручное оружие в карате ( яп .).