Сергей Аксу - Последний пасодобль Свята Чернышова

– Да, остальные почти все погибли, взрыв был таким сильным, от машины ничего не осталось, – откашлявшись, хриплым голосом согласился отец. Он так взволнован, что постоянно снимает и протирает свои очки, щуря по-смешному близорукие глаза. Мать с покрасневшим заплаканным лицом оборачивается к Вишнякову, кивая. Ее маленькие тонкие, как у девочки, пальцы, беспокойно теребя мокрый от слез платок, мелко дрожат.

– Вон сколько ребят не вернулись, сколько их еще в Ростове в рефрижераторах неопознанных лежит, – продолжал Вишняков. – Многие сгорели. Жетонов нет. Узнать практически невозможно. Это у «американов» анализ на ДНК проводят, да слепки зубов и отпечатки пальцев берут. У них эта проблема решена, в свое время столкнулись с ней во Вьетнаме.

– А что жетон? – отозвался Пашка. – Вон парня недавно парализованного привезли. Пуля в позвоночнике застряла. С жетоном. В девятой сейчас. Только хрен его знает, что там за номер на нем выбит. То ли, это его личный жетон, то ли для форсу нацепил, где-нибудь найденную железяку. Никто толком не знает. Во все инстанции обращались. До сих пор неизвестно ни фамилии, ни части.

– Сейчас хоть жетоны, а в Отечественную солдаты специальные капсулы носили с бумажками внутри, в которые личные данные записывали, – сказал Михалыч. – Влага попала, и все.

– У меня двоюродный братишка, когда еще в школе учился, в лесу в Кременках под Москвой останки трех солдат откопал, – оживился Димка, приподнявшись на локте. – Без вести пропавших. Видно, снарядом их в окопе накрыло. У одного «смертник» был. Сам вскрывать не стал. Но прочесть его эксперты так и не смогли. Бумажка истлела.

Вечером, после ужина, лежали молча. Каждый думал о своем. Вишняков дремал, иногда ресницы на его осунувшемся бледном лице вздрагивали, и он морщился от боли. Свят пытался вспомнить лицо Марины, но ее милый лик почему-то все время перекрывало выплывающее неизвестно откуда каменное, в шрамах, лицо Трофимова с прищуренными холодными глазами. Максим водил пальцем по стене, ногтем сковыривая заусенцы и крошки от засохшей голубой краски. «Спецназ», задумчиво уставясь в потолок, лениво грыз яблоки, которыми их угостили родители Кранихфельда. Лицом Пашка – вылитый актер Проханов в молодости, тот же курносый нос, такие же смеющиеся кошачьи глаза, та же шкодливая милая улыбка. Прямо как брат-близнец, но только с короткой стрижкой.

– Макс, фамилия у тебя какая-то странная. Из евреев, что ли? Или немцев? – вдруг Пашка обратился к молчаливому соседу.

– Сам ты еврей! Не видишь, у него нос курносый? Где ты хоть одного еврея с такой физиономией видел? – рассмеялся Димка, откладывая в сторону потрепанный журнал.

– Успокойся, из русских. Может, кто-то из древних предков и был немцем. Не знаю. Переводится – «журавлиное поле», – нехотя ответил Максим, вновь отворачиваясь к стене.

– Красиво! – отозвался Пашка и, опустив руку под кровать, бросил огрызок яблока в «утку». – Не то что у меня – рабоче-крестьянская, Голов. Потому что голый, голытьба. Замечательные у тебя предки, Макс. Я это сразу почувствовал, как только их увидел. А у меня матушка умерла, когда мне восемь лет было. Отец запил. Потом окончательно спился. Алконавт хренов! Даже на проводы в армию не пришел. Я все время с бабушкой жил, единственная добрая душа, кому я на белом свете еще нужен. Она у меня бывшая учительница, пасла меня – будь здоров. Все в разные кружки записывала, в спортивные секции меня водила. Ни на шаг от себя не отпускала. Боялась, что спутаюсь с дворовой шпаной и покачусь по кривой или по папашкиным стопам пойду. Горьким забулдыгой стану. Только зря она боялась, моя дорогая бабуля Антонина Матвеевна; насмотрелся я на батины выкрутасы во как, выше крыши. На его пьяные скандалы и дебоши. К спиртному отвращение теперь на всю жизнь.

– А я пропустил бы соточку-другую, – тихо сказал Вишняков.

– Михалыч, не грусти, старина! Вот завтра побрею тебя утречком и смотаюсь к Тане, глядишь чего-нибудь и надыблю.

– Да, Сашенька сегодня уже больше не даст.

– Не греши, дружок, отдай два года Родине должок! – пропел Пашка, громко зевая. Подняв культю, он подтянулся на руках и вновь плюхнулся в инвалидную коляску. Лихо развернулся на месте и покатил по палатам.

Свят очнулся от неприятного звука, от какого-то странного скрежета. Сел на койке, свесив ногу. В углу, закинув руки за голову, громко сопел и мычал во сне Пашка Голов. В темноте тихо всхлипывал Макс, накрывшись с головой одеялом. Странный скрип доносился от окна, где лежал загипсованный Вишняков.

«Черт! Как же я сразу не догадался, – парень оглянулся в сторону спящего прапорщика. – Ведь это Михалыч от боли зубами скрипит». Свят, опустив голову, уставился на свою ампутированную выше колена ногу: «И почему он тогда наступил на эту, будь она проклята, сплющенную ржавую консервную банку, под которой оказалась мина? Взрывом оглушило, разметало, отбросило в колючий кустарник. Вместо ступни – страшное месиво, кровавые лохмотья и адская боль. Ромке, Секирину и Чахе повезло, почти не зацепило, а вот Трофимову нет: «гостинцы» пришлись тому в спину. Если б он носил «броник», наверняка остался бы жив. Но «собр» всегда говорил, пусть лучше пуля его продырявит навылет, чем в «бронике» переломает все кости и намотает кишки.

Свят не помнил, как матерился, перетягивая ему ногу, Володька Кныш; как настойчиво хлопал его по щекам легко раненый Чаха, чтобы он не ушел в «отключку». Единственное, что он запомнил, как по двору носились, кудахча, обезумевшие рябые куры, как Ромка Самурский, склонившись вплотную к его лицу, что-то громко кричал, оскалив белые зубы.

Нащупав в изголовье койки костыли, Свят встал и, опираясь на них, вышел в длинный темный коридор. Медленно доковылял до стола дежурной сестры. Эллипс света от настольной лампы выхватывал из темноты склоненную над книгой светлую аккуратненькую головку медсестры Сашеньки.

– Ты почему не спишь? Болит? – обеспокоено спросила она, поднимая свое милое лицо с пухленькими щечками.

– Не спится, Сашенька. Болит. Пойду посмолю. Потом кольнешь, хорошо?

Выйдя на лестничную площадку, устроился на сложенных костылях. Закурил. Вроде полегчало.

«В институт не прошел, засыпался на экзаменах. Болел ангиной, «лакунарная» называется, не дай бог кому-нибудь такой прелестью переболеть. Даже глотать было больно, не то что извилины напрягать. Завалил математику. Расстроился. Тут еще повестка в армию. Хорошо, что у Маринкиных предков знакомая «шишка» в военкомате. Свят им как родной, как-никак с двенадцати лет с их дочкой вместе танцует. Старшего сына-то они потеряли три года назад. Братишка Маринкин, Аркаша, на Кавказе погиб на горной реке. Увлекался водным туризмом. На байдарке перевернулся с напарником на порогах в ущелье Волчьи ворота. Нашли их через пару дней искалеченных до неузнаваемости в нескольких километрах вниз по течению. Так что Свят им как сын родной. А у него и друзей-то настоящих нет, все время с Мариной. То соревнования, то тренировки, то сборы. Даже ночует иногда у них, чтобы через весь город по темени не тащиться домой. Мать все обижается, ворчит. Говорит, сынок, может, совсем туда переберешься? Сама, конечно, рада, что все у него хорошо сложилось. Есть серьезное увлечение танцами, неоднократный призер, есть любимая девчонка. Что не попал в дурную компанию, как его закадычный друг детства Алик Матвеев, который угодил в тюрьму за грабеж и наркотики.