Георгий Миронов - Анаконда

Сильно тогда устал Никодим. Столько волнений! Пошарил в буфете, нашел початую бутылку водки, капустки квашеной тарелку, три картофелины холодные в кожуре. Так в кожуре и сожрал. И бутылку выпил. От волнения ли, что на трупах кровавеньких трапезу свою справляет, или от чего еще, но вдруг сил у него прибавилось. А в голове мысль: «Про жидков всегда говорят, что богатства у них несчитанные, что жируют они на теле русского народа. Так что, если в квартире врача этого поискать, наверняка клад найдешь!»

И стал искать.

И нашел.

В крохотной кладовой без окон, под горой старого платья, — девушку лет двадцати изумительной красоты, в почти что полуобморочном состоянии. Как родители ее сумели спрятать в той суматохе, когда он в квартиру их ночью проник? Или сама сховалась, воспользовавшись, что мать с отцом внимание его, Никодима, отвлекали? Но факт есть факт: была она в наличии живая и здоровая. Если не считать, что напугана до полусмерти и дрожала мелкой дрожью.

И красота эта, и дрожь по всему телу, и выпитая водка привели Никодима в какое-то особенно возбужденное состояние.

Мог бы просто хрястнуть ее по зубам и изнасиловать. Но захотелось, как все люди. Пригрозил:

Кричать не будешь, и ты, и твои родители как есть останетесь.

Не стал грех на душу брать, врать девке не стал, что родителей к жизни вернет. Они уж минут пятнадцать как оба душу Богу отдали.

А она так мелко головкой трясет, дескать, согласная, только родителей не убивайте. Зубенки сжала, кулачки тоже стиснула, лежала, не пискнула, пока он ее сильничал, пока впивался красным, воняющим луком и квашеной капустой пополам с водочным перегаром ртом в ее крохотные розово-белые от страха губенки.

А вот убивать ее не стал. Пожалел. Хотя риск, конечно, был. Могла приметы его ментам дать. Скорее бы на след напали.

Он тогда, в тот же вечер, из Житомира на краденой повозке, что у цыганского дома на окраине города взял, ушел в сторону села Ветошки. А там железная дорога проходила, влез в товарняк и ушел.

Вот тридцать пять лет прошло, а где-то глубоко внутри, в зверином подсознании Никодима, нет-нет да мелькала мыслишка: а коли осталась та девка жива, не растет ли где в Житомире его чадо, пацан или девчонка? А? Вполне возможное дело.

Извилины у Никодима были не сильно глубокие, проделать серьезную аналитическую работу были не способны. Потому и мысль, что, чисто теоретически, Мишка Айзенберг, кстати, родившийся тридцать четыре, кажется, года назад в городе Житомире в семье Цили Каценеленбоген и дантиста Мони Айзенберга и, толкаемый неуемным местечковым честолюбием, приехавший в Москву, работавший театральным администратором, квартирмейстером у воровских бригад и, наконец, начальником материально-технического снабжения крупного федерального НИИ (Хозяйка обещала даже «сделать» ему кандидатскую по экономике), так вот, что этот Мишка был, мог быть его родным сыном, никогда в голову Никодима не заходила. А и зайдя, тут же вышла бы вон. Потому что этого не могло быть. Потому что не могло быть никогда.

А ведь чем черт не шутит? А Мишка Айзенберг — сын Никодима Рясного! Сюжет?

Но Никодиму было не до таких хитроумных сюжетов. У него другая проблема: банда Гали взяла большую партию драгоценностей древних. Они все на заметке у ментов. И не потому, что Галя наследила, а потому, что драгоценности все в описях, реестрах, каталогах. И Хозяйка решила оправы древние драгоценные переплавить, камни крупные распилить. Камни Валька распилил. На это он мастак. А вот у Никодима закорючка вышла: что за металл, какие в нем были примеси? Но чистого, единого по составу сплава не выходило. И над этой технической задачей он в эти минуты и бился, как очистить золото от примесей, чтобы, сплавив его с другим золотым ломом, сделать для Хозяйки очередной золотой «кирпичик» с клеймом «СССР».

Да и у Мишки другое в голове: сумеет ли Никодим починить слегка погнутую оправу перстней графини Багучевой и слегка покарябанный орден Андрея Первозванного из адмиральской коллекции? Работа нужна была тонкая: заказчик серьезный. А Мишка в НИИ за все в ответе.

Гюнтеру Рюбесхагелю наконец-то повезло. Вот бывает так: не везло, не везло и вдруг — поперло.

После страшной бомбардировки Лейпцига и Дрездена он сразу потерял все. В Дрездене погибли в развалинах их квартиры жена и двое детей. В Лейпциге под развалинами их старого дома задохнулись его старики родители.

От службы в вермахте Гюнтер был освобожден. Не по возрасту. Просто у сорокалетнего ювелира с детства была сломана нога, срослась неправильно; с такой хромотой даже в фольксштурм не брали. Даже в 45-м.

Он чудом спасся, когда американцы гвоздили Дрезден. Это был ужас, кошмар! Все горело. По улицам носилась какая-то сумасшедшая белая лошадь. Говорили, из конюшни барона цу Ринга. А могли бы и жирафы, слоны и носороги из разбабаханного зоопарка. Но те, кажется, сразу погибли. Когда бомба угодила в их дом, он находился в подвале. Расчищать развалины было некому. Город пылал. Чудом к утру ему удалось проделать проход, точнее, «пролаз» в щебне и битом кирпиче; он выполз наружу и с жадностью вдохнул пахнущий горелым человеческим мясом, жженым тряпьем и какой-то жуткой гадостью, наверное, горелой резиной, воздух. Но это был воздух свободы. Воздух жизни! В такие минуты хочется целовать мир, сделать что-то героическое, доброе. Под куском сорванной с крыши кровли он увидел маленькую девочку, лет пяти, совершенно белую — в белом платье, с белой кожей и белокурой головой. Не сразу понял, что девочка седая. А все остальное действительно было белым. Он взял ее на руки и пошел. Сколько он так брел, не помнит. Остановил его знакомый директор гимназии Хенрих Штольц; дальше они плелись втроем. Потом их собрал уполномоченный НСДАП и отвел к сборному пункту. Там их накормили, дали какую-то одежду и предложили на выбор места, куда направляй погорельцев и беженцев из уже занятых противником городков. Они со Штольцем выбрали Фленсбург. Кроху Гюнтер Рюбесхагель взял с собой. Он и седая девочка были единственными близкими друг другу существами в этом перевернутом мире.

Во Фленсбурге Штольца поместили в местную гимназию, дали там комнату, обещали работу. Он был учителем математики, а этот предмет нужен при всех режимах.

Что можно было бы сказать и о ремесле ювелира. Только вот ни инструмента, ни камней, ни металлов у Гюнтера после бомбардировки Дрездена и Лейпцига не осталось.

Его с девочкой поместили в дом семьи Гореншмидт. Хозяин, гауптман саперных войск, погиб на Восточном фронте, сын позднее был застрелен английским патрулем во время комендантского часа, старик Гореншмидт почти не ходил: после смерти сына его разбил паралич, а после гибели внука он совсем сдал. Похоже, доживал последние дни. Да и у его невестки дела были плохи — сердце сильно ныло. Старик умер на третий год после вселения новых жильцов. А вот невестка его благодаря заботам «квартирантов», оклемалась, ожила и даже расцвела.