Алексей Грачев - Ордер на смерть

— Да вот… — прихлебывая чай, продолжал каяться Вдовин. — Ты знаешь, дела у меня сейчас плохие, из рук вон даже. Ни паспорта, ни трудовой, ни жилья, ни работы — так? И отказала моя совесть мне, в тот самый момент отказала, как я с пола жетон этот поднял. Решил — попробуй меня понять! — все разом изменить. Размечтался, олух! Думал: тайком возьму чемоданчик — никто ведь ничего не узнает. И мотану себе подалее от Москвы, прославленного города-героя, туда, где жизнь дешевле… Видишь, какой я испорченный? А ты еще и того не знаешь, что у меня на Севере подруга есть. Когда-то в Сочи я полетел — деньги проматывать, как раз выиграл тогда много. И встретил я там королеву красоты. А мужик я в те годы был видный…

— Ты и сейчас ничего, — успела вставить Игнатьевна.

— Все равно не тот уже стал, песок из меня сыплется, фигурально выражаясь. А тогда… Бонапарт и Суворов в одном лице: грудь колесом, бумажник по швам трещит. Подать мне половину женского населения страны в гарем! Ох, спина-то болит…

— А ты руками не махай, — посоветовала Игнатьевна, — ты чинно, спокойно рассказывай. Обожаю про любовь послушать!

— Ну так вот… Я ее увидел на пляже — и совсем спятил. Розы ей в номер, шампанское, танцы, все такое. И стала она моей, в общем. Закрутился горячий роман на курорте.

— У меня вот такого в жизни не было, правда.

— Ну, Марьюшка, и что? Все кончается! И наш с ней роман к концу подошел. Разъехались кто куда, письма ей стал слать. Но она мне прямо написала: люблю другого, больше не буду на письма отвечать. Я про нее со временем забыл. Потом она сама мне первая черкнула — брак у нее неудачный вышел. Ну и, в общем, она не против, чтобы я приехал к ней жить. Совсем. А у меня сплошные неприятности тогда пошли в жизни. Скоро и квартиры лишился. Писать ей стало некуда, да и я бы к ней голым, безо всего, не поехал. К чему такой позор? И вот, представь себе, держу я в руках жетон от чемодана с целым состоянием! Что делать, думаю? Решил к ней ехать. Теперь видишь — не вышло… Значит, не судьба! А мне стыдно, что я от всех мечту свою утаил. Но ведь на то она тайная и есть, мечта, а, Марьюшка? Верно?

— Теленок ты! — неожиданно сказала Игнатьевна. — Вроде в возрасте, а ума не нажил. Надо было хватать чемодан да тикать, а не рассусоливать! Я бы лично так сделала… Нет, я тебя не осуждаю, так что перестань себя бичевать. Тоже мне, виноватый! Тебя государство облапошило, все вклады твои забрало и на ветер пустило — а ты сидишь и переживаешь, что чемодан еще в придачу им не отдал? Нет, жизнь — штука суровая. В ней все сами по себе, на кого-то надеяться глупо. И всем, поверь мне, есть чего стыдиться. А толку? Вот меня Тарасыч все подкалывал, что я, мол, была активисткой, коммунисткой, а теперь в церковь исправно хожу. Нашел над чем смеяться! Я же искренне верила в коммунизм и все такое, а потом пошло-поехало: развенчание культа личности, коммунисты — враги… Сейчас вообще неуважение кругом к людям с таким прошлым. И что, я себя прежней стыжусь, что ли? Ничего подобного! А в церковь хожу, потому что душе это надо. Настало время и о душе подумать… Так чего, Артура этого поймали? — неожиданно опять же закончила Игнатьевна и уставилась на Вдовина, разглядывающего двор из окна.

— Так я и не знаю… — ответил он. — Надеюсь! Страшный он человек — безумец какой-то. То есть ненормальный вроде…

— Ладно, Коля, ночь уже на дворе. Иди спать и не терзай себя. На боку спи, чтоб рану не потревожить. Вообще-то я ужасно рада, что ты вернулся. Живи пока тут, не стесняйся!

Они разошлись по комнатам, погасили свет и улеглись. Радио было выключено тоже, и теперь в тишине только ходики еле слышно тикали.

Игнатьевна, засыпая, думала о том, как пойдет завтра в церковь — поставит свечи за Тарасыча и за своего постояльца, чтоб скорее выздоравливал… Вскоре она уснула.

А Вдовин долго ворочался — причем переворачиваться с одного бока на другой нужно было осторожно и медленно, чтобы не задеть рану на спине. Еще и почки болели. Да и жара стояла — даже сейчас, ночью. Окна были открыты, а толку? Ни тебе ветерочка, ни дождика — плотная такая, густая духота.

Сообразив, что заснуть ему не удастся, Николай Степанович прошлепал босиком в ванную, включил там, прищурившись, электрический свет и напился холодной воды из-под крана. Уставился на себя в зеркало — тьфу, ну и рожа, смотреть страшно! Небритый, всклокоченный, в глазах тоски только прибавилось… Вдруг он вспомнил угрозу Артура — вырезать у него на лбу слово «бомж» — и содрогнулся, представив, как бы это выглядело. Потом угрюмо вздохнул — а кто он есть-то?

Бомж, на самом деле бомж. И если в ближайшее время он не возьмется за ум, не подыщет себе работу, то совсем его жизнь покатится под откос. И жилье бы надо подыскать… Игнатьевна хоть и предлагает ему тут задержаться, а неудобно ведь…

Стараясь не шуметь, Вдовин пошел на кухню, закурил и начал вспоминать свое военное детство: зверства немцев в их деревне, как они убили его родителей и подожгли дом, как на них, фашистов, повели атаку наши солдаты, как спасли его, спрятавшегося в избе, а потом закричавшего в полный голос. Вспомнил свою фронтовую пайку — а его все бойцы подкармливали, особенно Тарасыч… Дороги войны, изуродованные трупы вдоль обочин, пленных немцев, сражения — все вспомнил. И так ему жалко себя стало, свою незадавшуюся жизнь, что он даже слезу смахнул.

Затушил окурок папиросы под струей воды — очень боялся пожар нечаянно устроить — и поплелся к своему дивану, чтобы снова попробовать уснуть. В открытые окна доносились откуда-то звуки музыки, взрывы смеха, пьяные разговоры. Неподалеку от дома Игнатьевны понастроили в последнее время всяких кафе, баров, казино и клубов, как и по всей Москве в конце девяностых. Гулянки там шли каждый день и каждую ночь; люди прожигали в пьяном угаре свою молодость и свои деньги, веселились, знакомились, ссорились, иногда и стреляли друг в друга. Шумела, короче говоря, бурная и развратная жизнь большого города, одного из престижнейших его районов… Люди есть люди, ничего с ними не сделаешь — как были все эти гулянки, так они будут всегда! Игнатьевна, похоже, к этим звукам уж привыкла, раз не просыпается. А Вдовину они действовали на нервы. Радоваться-то особо нечему было. Одна тоска в душе, тоска и уныние…

Он зажег настольную лампу, взял с полки какую-то книжку о войне и погрузился в чтение. Читал, пока буквы и строчки не стали сливаться в сплошной фон, а перед глазами не поплыла какая-то мутная пелена. Он и не заметил, как выронил книжку из рук и уснул. Уснул крепко, хотя несколько раз вскрикивал и учащенно дышал — ему снилось, что Артур гоняется за ним с ножом в руках и вот-вот догонит.

Утром Вдовин никак не мог открыть словно свинцом налившиеся веки. Хоть и слышал, как на кухне возится уже Игнатьевна, громыхает противнями, моет посуду, даже напевает что-то. Потом он неосторожно лег на спину — и тут же уселся на кровати, ошалело соображая, где он и что с ним происходит. Рана все еще болела, и случайное прикосновение к ней сразу заставило проснуться. Он выключил настольную лампу — вчера забыл это сделать, уснул — и пошел на кухню. Поздоровался с Игнатьевной, закурил. Потом она сделала ему перевязку.