Эдуард Байков - Кинжал без плаща

– Тихо! Смотрите! – возопил Лордик, проведя фонариком дорожку по зыбкой пленке воды.

Они увидели то, что сразу осекло скептика Леку – и убило его надежды попробовать молодой сомятины. Близ берега на мелководье ворочалось какое-то серое гуттаперчивое бревно. Вот перевернулось боком, хапнуло лягушку – и вновь с еле слышным плеском ушло на глубину…

– Ого-го! – присвистнул Горелов.

– Вот он! – торжествовал Алан. – Силурус! Я же говорил! Оклеветанный неверием, оскорбленный сомнением, не понятый современниками – я все же был прав! И что, Лека, разве такой красавец не в силах утащить утку?! Да ему хоть барана дай – утащит под корягу!

– Или… мальчика… – холодея от той опасности, которой подвергался здесь Мирон Леонардович, прошептал Лордик. – Алан, ты должен был мне сказать в первый же день…

– Да нормально, Лордик! Твой сын купается на протоке, а сомы не любят проточную воду… Хотя… Судя по размерам, Силурус все время должен быть голоден… Может, он от голода и днем выйдет охотиться…

– Все! – подвел итог Лека. – И спорить не о чем! Хана твоему Силурусу, а нам всем доброй ушицы…

Он открыл кастрюлю, источавшую сладковатый запах перекисающей еды, и стал ломать моченый в бульоне хлеб, кусок за куском отправляя по воде. В призрачном свете фонарика их рваные остовы нарушали гармонию спящей природы, идеальную ровность поверхности омута.

– В тихом омуте – черти водятся! – посетовал Алан. – По правде сказать, Лордик, я в первый раз вижу Силуруса вблизи! По плескам ведь не определишь… А то, и правда, Мирона и на протоку бы не выпустил…

Они тихо вращались, влекомые неведомыми круговыми слабыми течениями, посреди безобразия плавучего хлеба, по охотничьи собранные.

– Вот вам и романтика странствий! – улыбнулся Лека.

– Я соглашусь с тобой, – кивнул Алан. – Но не с тем, что ты имел в виду! Романтика – совсем не то, что видят в ней наши глупые женщины – когда много роз, кофе в постель – или лучше в чашку – ресторации, ассигнации… На самом деле, Лека, это не романтика, а пошлость в квадрате! Лунный свет, тихая музыка – отвратительно пошлы!

– Хм… а что же тогда романтично, по-твоему?

– Философия романтики – в ее трагичности. Подлинный романтизм – это ореол трагедии и обреченности. Белый офицер, прощающийся с любимой на перронах гражданской войны – это вечный романтический сюжет, вечное поле для романсов и сонетов! А современный мажор, из ресторана везущий на «чайке» девушку домой слушать Чайковского и смотреть с балкона в бинокль на Луну – это дерьмо. То есть, может быть, не дерьмо, простая проза жизни – но нет… не поэзия…

– Че-то ты заболтался уже, писатель! – хмыкнул Лека. – Белый офицер ему… Помягчели времена-то для вас, шелкоперов, прежде ты бы не стал вспоминать белого офицера в обществе офицера КГБ!

– Я это не в смысле апологетики Белой армии! – сдал на попятный Григорян. – Победив, Белая армия стала бы пошлостью уже не в квадрате, а в кубе… Я почему говорю про романтику – вот здесь и сейчас – не потому что ночь ароматна и пахнет дымом, банькой, сеном, детством… Я говорю – романтизм в Силурусе, одиноком старом соме, против которого вышли трое жестоких истребителей, вооруженных всей технической и интеллектуальной мощью ХХ века! Старый сом, живущий по законам доисторического времени, когда не появлялись еще даже рисунки на стенах пещер, гость из Силура – Силурус – обречен перед нами и в этом прекрасен. Если бы он поймал мальчика из деревни – он был бы мерзкой хладнокровной гадиной и не больше того. Но вышли мы – и симпатии верхнего наблюдателя на его стороне: Божественный романтизм именно в этом:

– По-твоему, выходит, коммунизм, если побеждает – становится пошлостью?

– Ладно, Лека, уймись! – выручил Алана Мезенцов. – Пошлостью становится этот ваш беспредметный разговор. Коммунизм неизбежен – и все! Лучше сома не проглядите!

– Есть большая разница между романтиками, комсомольцами двадцатых, и например, туземной бабой по прозвищу Мотниха! – не унимался Алан. – Мотниха как раз в двадцатые и была, наверное, комсомолкой! А сейчас у нее сдох почему-то весь опорос, и она дохлых поросят хочет продать горожанам под видом свежерезанных… Пришла ко мне, дура старая – мол, Алан Арменович, вы большой человек, нет ли у вас какой синей печати, чтобы поросятам на бок проставить! Ведь вот дура старая – а знает, что санэпидемстанция мясо убойное метит… Я ее выгнал! С чего поросята сдохли – никто не знает! А ну как горожане помрут следом?! Но Мотнихе, ослепленной собственничеством, это ничего, мол в городе народу нет переводу, один помер, другой родится, а в кубышке у Мотнихи все деньги-то считанные…

– Вот сволочь! – сплюнул Лека в воду.

– Человека портит комфорт! – глубокомысленно изрек Лордик. – Люди в землянках и в лаптях честнее людей в «жигулях» и итальянских сапожках… Мы им пансионат за 18 копеек в сутки – а они нам в ответ – дохлых поросят на продажу… Мы им дешевый хлеб – а они его в рюкзаки и за город: свиней откармливать…

– Но коммунизм все-таки неизбежен! – зачем-то сбил накал трагической ноты Лека. – Отобьемся! Все-таки Константин Устинович Черненко – это такая сила – никакая Мотниха не переломит!

– Сом подходит! – шепотом просипел вмиг напрягшийся и заострившийся Алан. – Силурус-с-с…

Черную полировку воды разрезала сильная слизистая спина могучего сома. Похожий на чудовищно разросшегося головастика, с длинными усами и блеклыми, по виду слепыми бусинами глаз на широкой, состоящей почти из одной пасти морде, Силурус возник из тинистых глубин и донных коряг как истинное порождение ночи и кошмара.

Он рос, наверное, века два, но с каждым днем, набирая вес, становился все жаднее и неразборчивее до пищи. Чем дальше в неведомое технотронное грядущее планеты уходил век Силуруса, тем сильнее терзало его проклятие голода.

Теперь видно было, что он не короче двух метров. Он глотал бесформенные размокшие куски хлеба с бульоном и шел прямо наперерез лодке, как айсберг на «Титаник».

– Стреляй, Лека! Стреляй! – взмолился Алан, вмиг вспотевший от рыбацкого возбуждения.

– Счас… подпустим поближе…

В ночи, в ирреальном мире расходящихся водяных бликов и волн Лека не рассчитал скорости большой рыбы. Лордик раньше выстрела ударил в серую лоснящуюся спину багром. Обычные сомы мягки до студенистости. Но Кувшинкинский левиафан затвердел от старости, как полено, и багор скользнул по его боку, лишь слегка ободрав кожицу и слизь.

От удара Силурус рванул вперед сильнее, ударил спиной лодку – и в тот самый момент Лека нажал на спусковые крючки своей двухстволки. Но лодка уже накренилась, стволы ушли с прицела, и вместо сома крупная дробь второго нумера прошила днище.