Анатолий Афанасьев - Радуйся, пока живой

— Вы считаете, Россия сейчас в упадке?

— Гораздо хуже. У русских стараниями сил зла удалось расщепить культурное ядро. Для любой другой нации это смертельно, но не для вас. И не для китайцев. Мы четырежды проходили подобное испытание — и ничего, выжили.

Егоров не помнил, когда говорил о таких вещах без шуточек и дурачеств. Да и с кем он мог бы об этом говорить? Братья по бизнесу решили бы, что он свихнулся или допился до белой горячки.

У него было собственное мнение о происходящих в России переменах. Он не видел в них катастрофы. Это пересменок. Прежние узурпаторы, выступавшие в коммунистическом обличье, царствовали семьдесят лет, пока не канули в Лету, следующие, кто сумеет накинуть на страну новое ярмо, еще не пришли. Образовалась временная яма, черная дыра, куда и хлынула всякая нечисть. Лихая маргинальная сволочь всех национальностей и всех слоев прежнего общества воспользовалась сломом государственных укреп, чтобы хорошенько погреть себе руки; но их самих скоро (признаков сколько угодно) затянет в ту же воронку, что и коммунистов. Кто придет на смену — вот в чем вопрос. Китаец сказал, что нация деградировала, у нее, дескать, расколото культурное ядро, — это пустые разговоры. Кто может судить об этом наверняка и где находится, в чем состоит то самое ядро? Если брать русского мужика, то он каким был, таким и остался. Глядит в удивлении на охваченный пламенем Дом, на сыплющийся с неба град, на иноземные рожи, поучающие с экрана, как правильно жить, уныло чешет в затылке и бормочет одно и то же: авось образуется. И в результате, как всегда бывало, окажется прав: все действительно так или иначе образуется, а он, мужик, по-прежнеМу будет пахать землю, отстраивать спаленный дом и учить Детишек ловить неводом рыбу. Если же обратиться к интеллигенции, то с ней еще проще. Как щука на блесну, она кидается туда, где сытно пахнет, а если при этом слышит колокольчики любимых манков — свобода! демократия! общечеловеческие ценности! — и прочую чушь в этом роде, то становится практически невменяемой. Тогда уж, как пелось в забавной песенке, вообще «делай с ней, что хошь». В интеллигенции, а точнее в тех, кто сам себя так именовал, Егоров давно разочаровался: интеллектуальная гниль на хребте рабочей лошади — вот что это такое. В конечном счете при любых общественных потрясениях она покорно поворачивает за новым хозяином, за тем, кто сумел доказать свою силу, и начинает служить ему с той же шизофренической преданностью, с какой служила свергнутому. В первую очередь это относится, разумеется, к так называемой творческой элите, ко всем этим актерам, художникам и инженерам человеческих душ. Про них замечено: плюнь в глаза, скажет — божья роса. Кроме огромного количества прочитанных книжек, у нее никогда ничего не было за душой. Не Егоров вынес приговор интеллигенции, а российская история, которая на своих головокружительных поворотах в первую очередь избавлялась от нее, как от чумной бациллы.

Он осторожно поинтересовался:

— Объясните, пожалуйста, мой друг. Вот вы затеваете опасные игры с Зенковичем, с кавказцами, неужто только ради добычи? Или вам важен сам процесс?

Китаец сожмурил веки, кивнул с пониманием.

— Вы не совсем точно сформулировали. Под словом «добыча» можно понимать многое: деньги, жизненное пространство, сферы влияния, человеческие ресурсы… Да, конечно, все это имеет значение, но китайцы не более жадный народ, чем другие. Они путешественники, странники. Между нами разница в том, что русские большей частью игроки, люди азарта, а нам ближе стройные математические комбинации. Я ответил вам, Глеб Захарович?

В таком духе поболтали еще с полчаса и расстались, чрезвычайно довольные друг другом.

Сергей Петрович чувствовал себя превосходно. На Лизу никто больше не покушался, а сам он накануне получил последнее предупреждение от Генерала. Звучало оно так: если он, Литовцев-Лихоманов-Чулок еще раз сунется не в свое дело, разговор с ним пойдет по всей строгости военного времени. Предупреждение пришло по факсу, и Сергей Петрович отнесся к нему с юмором.

Он сидел у себя в кабинете, украшенном репродукциями картин Репина и Айвазовского (повод Лизе для насмешек, оказывается, у него совершенно нет эстетического вкуса), попыхивал кленовой трубкой, набитой турецким табачком, и пытался вникнуть в текущую документацию, но терпения его хватило ненадолго. Со словами: «Ах, черт тебя побери!» — снял трубку и набрал номер Козырькова, с которым разговаривал в это утро уже три раза. Каждый раз спрашивал, нет ли чего новенького по Зенковичу? Начальник безопасности «Русского транзита» отвечал сухо: — Нет, ничего! — злился, но иначе с ним нельзя. Иннокентий Павлович никогда не разворачивался в полную силу, если видел возможность переждать. Трех напоминаний за одно утро было достаточно, чтобы он завелся. Так и получилось. Снова услыша в трубке бодрый голос директора, Козырьков не стал дожидаться упоминания о Зенковиче.

— Ищем, Сергей Петрович. Все каналы задействованы.

— Скажи, Иннокентий Палыч, ты уверен, что его ведут китаезы?

— Ведут — да. Но сомневаюсь, чтобы они это сами затеяли. Масштаб не тот. Никакая банда в одиночку не потянет. Ты же читаешь газеты. Племянник уже практически в министерском кресле.

— Ладно, разберемся… Уж больно они активные. В четырех местах меня проткнули.

Козырьков скептически хмыкнул.

— Не шатайся по притонам, Сереженька. Я вот, видишь, никуда не хожу, по вечерам внучат воспитываю — и, гляДи, пока целый.

— Это временно, — успокоил Лихоманов, — Если так Начнут махаться, и до тебя доберутся.

Он сделал еще одну попытку вникнуть в тонкости финансовых документов, ничего не понял, плюнул и быстренько собрался на выезд. Решил навестить Тамару Юрьевну, своего заместителя, которая вторую неделю была в запое. В «Транзите» это называлось: «у бабушки расшалился ревматизм». Лихоманова всерьез беспокоило ее состояние. У пожилой чаровницы давнее пристрастие к спиртному, но прежде это не отражалось на деловых качествах. Однако в последние месяцы Тамара Юрьевна начала потихоньку выпадать из реальности. Делалась мрачной, заносчивой, плохо шла на контакт. Сергею Петровичу откровенно дерзила, иногда при посторонних. Что-то ломалось в ее неукротимой натуре, а что было причиной — водка, возраст, разочарование в жизни — поди угадай. Тамара Юрьевна необыкновенная женщина, ведьма, прорицательница, но ведь не слепая, видела, что творится. Мир рушился не только вокруг, но и в каждом отдельном человеке, бедняжка не стала исключением. Могучий темперамент ее долго спасал, но и он, похоже, истощился, пошел на убыль. В Тамаре Юрьевне, как в подраненной тигрице, приоткрылась трогательная хрупкость, умилявшая майора до слез. Она ему дерзила, а он слышал мольбу о помиловании. Плюс ко всему она вбила себе в голову, будто влюблена в Лихоманова, что было вообще за пределом разумного. Не то чтобы он не верил, что в него можно влюбиться, но мысль о том, что Тамара Юрьевна, забывшая счет победам, способна на чувство, хоть отдаленно напоминающее то, которое называют любовью, вызывала у него нервический смешок. И все же, если отбросить все эти незначительные нюансы, Поливанова оставалась незаменимым работником, на ней одной, на ее энергии, воле и коммерческом опыте держался на плаву и даже богател «Русский транзит», а уж коли говорить о деликатных поручениях, здесь ей вообще не было равных. Правда подступиться к ней с какой-нибудь просьбишкой день ото дня становилось труднее. Майор прикинул, что запой на исходе и Тамара Юрьевна, скорее всего, находится в расслабленном состоянии, на грани небытия и просветления — для дружеской беседы самый удобный момент.