Богдан Сушинский - Операция «Цитадель»

— Я и сам понял это не сразу, — признался Власов, вновь берясь за бутылку. — Сам не знал, на каком свете пребываю. Сколько раз ты успела побывать за линией фронта?

— Не поверишь: трижды. Сама удивляюсь, как уцелела. Многие и по первому разу в небеса уходят. Во время третьей заброски одного, решившего в НКВД податься и меня прихватить (до слез разжалобил: отсидим, говорит, свое, на Волгу поедем, поженимся), — на месте пристрелила. Потом еще двоих раненых… Тоже пришлось. Но и после этого вернуться не могла. Добро, хоть рация работала. К тому же группой командовал какой-то известный немецкий диверсант, точного имени которого никто из нас не знал. Ради его спасения немцы бросили в прорыв две роты твоих «власовцев», как их теперь называют, да какой-то полубелорусский-полуукраинский полицейский батальон. Словом, отбили они на одну ночь ту деревушку, в которую мы с вечера, под видом окруженцев, прокрались — вроде бы к родным местам возвращаемся.

— Ну и как они к нам относятся: к РОА, к Русскому комитету?

Мария помолчала, выпила вина, закусила и вновь помолчала.

— Да как относятся? Как и положено: развешивают попавшихся в плен по всем фонарным столбам, какие только подвернутся. Сама видела четверых на площади одного городка: «Месть предателям-власовцам, предавшим свой народ и свою армию! Так будет с каждым власовцем…» И все такое прочее. Знаешь, я ведь уже давно смерти не боюсь. Одного только смертельно опасаюсь — попасться в руки коммунистам. Даже мертвой. Над мертвой тоже ведь надругаются.

— Не думай об этом. Опять засылать в тыл нашим, то есть в тыл красным, не собираются?

— Два месяца назад вернулась из партизанских лесов. После того как один немецкий генерал надо мной опеку взял, за линию меня больше не посылают. Зато почти два месяца провела с группой красных партизан в лесу, по эту сторону фронта. В подсадной партизанский отряд играли. Сколько там бывших активистов через наши руки, да через гестапо и полицию прошло, — врагу бы лютому этого не знать.

— То есть все это время ты была в лесу?

— Только пару недель. Потом меня в канцелярию немецкую, уже вроде как бы от партизан, пристроили. Там полегче было. Знаешь, — понизила она голос, оглядываясь на дверь, — я там документами запаслась. На нас обоих. Вроде мы в партизанском отряде были. Под другими фамилиями, конечно. Все, кто подписывался в них да печати ставил — на том свете. Те же, кто может пригодиться в роли свидетелей, остались. Надо будет — подтвердят. Может, после войны как-нибудь под чужими именами приживемся, затеряемся. Если, конечно, прижмет.

Власов рассмеялся и, поднявшись из-за стола, нервно прошелся по комнате.

— Ты что, всерьез считаешь, что мне можно будет спастись в этой проклятой стране, где меня чуть ли не каждый второй армейский офицер в лицо знает. Не говоря уже об энкавэдешниках, на рыс-сях. Да тысячи солдат, служивших со мной, кто под Львовом, кто под Киевом…

— Все, кто тебя способен признать, уже или перебиты, или на таких должностях, что до глухой деревни, где мы с тобой на первых порах осядем, не дойдут. Или, может, ты в Германии решил остаться?

— Не знаю, — дальнейший разговор на эту тему показался генералу бессмысленным. — Пока ничего не знаю. Могу я что-либо сделать для тебя?

— Ничего, — почти не задумываясь, ответила Мария, тоже поднимаясь. — Там, на тумбочке, кажется фотография этой твоей Хвойды?

— Хейди.

— Так и говорю. — Когда Мария хоть немного хмелела, сразу же начинала вести себя вызывающе. Эта черта осталась у нее еще со времен Волховского фронта. — Можно посмотреть? А то я так хорошенько к ней и не присмотрелась.

Не дожидаясь согласия, Воронова подошла к тумбочке, взяла фотографию в картонной рамочке с рисованными цветочками и внимательно присмотрелась к изображенной на ней женщине.

— На лицо — так вроде бы ничего… Не такое лошадиное, как у многих других немок, но…

— Что «но»?

— Сам видишь, что «но», — резко отреагировала Мария. — Сюда взгляни, — ткнула пальцем в грудь. — Доска доской. У нее же, как говорят украинцы, «ни цыци, ни пиз…».

— Прекрати! — холодно вскипел Андрей, вырывая у Вороновой фотографию. — Тебя это не касается.

— Да ты не обижайся. Что увидела, на то и показываю. В конце концов, у нас в России и таких тоже любят. Но только от сильной кобельей тоски. Надеюсь, меня отсюда отвезут? — вскинула подбородок и обиженно одернула китель. — Прикажешь отвезти, или ты здесь уже никому ничего приказать не можешь, Власов?

— Отвезут, тебя, Воронова, отвезут. Ты говорила, что получила чин лейтенанта по ходатайству Хейди…

— Не по ее ходатайству. Она лишь поддержала.

— Значит, ходатайствовал твой страдатель-генерал?

— И он — тоже руку приложил. Однако свои чины, как и две медали в придачу к Железному кресту, тем самым местом, на которое ты, будучи командармом, так зарился, я не зарабатываю. Понял, генерал?

И Власов был поражен, увидев перед собой окаменевшее лицо, с застывшей на нем маской неприкрытого, уже вполне «великогерманского», презрения.

— Начинаю понимать, — почувствовал, как горло его судорожно сжимается от ярости. Вместе с душой.

Власову вдруг показалось, что за те несколько минут, которые он провел с Вороновой, перед ним, одна за другой, предстали три, совершенно непохожие друг на друга, женщины, каждая из которых по-своему помнила его, по-своему любила и по-своему презирала. И какое счастье, что она не может задержаться здесь. Сколько-нибудь долго терпеть эту, — одну в трех, теперь уже одинаково ненавистных ему, — женщину он не смог бы.

— А заготовленные мною документы я все-таки сохраню. Спрятала их в надежном месте. На тот случай, когда и в Германии нас, «влас-совцев», — это свое «влас-совцев» она произнесла, как что-то убийственно презренное, — начнут выстреливать точно так же, как выстреливают в России… По всей Европе флажками обставят, как волков в степи. И оружие в трех тайниках, вместе с кое-каким золотишком, там, в России, припрятала. Кто знает, а вдруг пригодится. Я подробно опишу места расположения тайников и передам это описание тебе. На тот случай, если самой мне до конца войны дожить не случится, или же пути наши разойдутся.

— Предусмотрительно, — признал командарм. — И по-своему щедро.

— Жизнью, войной, по обе стороны фронта, ученая. Такая наука зря не пропадает. Не провожай меня. Где там твой капитан, душа его навыворот?!

— Капитан! — тотчас же позвал Власов.

— Здесь я, господин генерал, — почти мгновенно возник на пороге Штрик-Штрикфельдт.

— Проведите лейтенанта к машине и проследите, чтобы ее тотчас же отправили, но чтобы так: в стремени, да на рыс-сях.

— Как и доставили сюда, — зачем-то уточнил капитан. — В сопровождении двух эсэсовских унтер-офицеров.