Михаил Рогожин - Новые русские

— Зачем ты полезла на шкаф? — гневно шипит свекровь.

— Мне показалось, что голова повернулась в сторону, — оправдывается Элеонора.

— Сама?! — охает старуха.

— Уборщица Надя стирала пыль и поставила ее в профиль. Я хотела поправить. А она почему-то упала. Не пойму, как это могло произойти. Я даже не успела к ней прикоснуться.

Гликерия Сергеевна не слушает оправданий. Опускается на корточки и негнущимися руками собирает осколки головы сына. Слезы частыми каплями падают на пыльные куски пожелтевшего гипса. Она похожа на страшную полуночную птицу, слетевшую с неведомой горы, чтобы неуклюже оплакать разбившееся яйцо. Элеоноре становится ее жалко. Разбитая голова работы Кербеля ее не слишком печалит. Но для свекрови эта глупая случайность приобретает плохое символическое значение. Как бы в подтверждение этому, Гликерия Сергеевна по-актерски трагически вещает:

— Это не голова, это память о нем разбилась. Он мне не простит. Я обязана была забрать его голову к себе.

То, что произошло, действительно неприятно. Элеоноре больше не до призраков. Лучше бы она перебила все статуэтки времен Гогенцоллернов, сожгла бы бытовую живопись Маковского, продала бы эстетскую ромашку Яковлева… Как ей удалось разбить голову Василия? Элеонора уверена до сих пор, что голова сама отпрянула от ее протянутых рук. Она даже ясно помнит отразившуюся на лице Ласкарата адскую муку. И снова неясная тайна случившегося обручами схватывает чуть расслабившуюся от потрясений женскую хрупкую душу. Остается признаться самой себе: это не случайность, а мистический знак. Василий не хочет оставлять после себя свое изображение? Но как же тогда портрет? Элеонора с трепетом идет в залу, где над пианино висит выполненный маслом портрет Ласкарата, написанный его другом, художником Яр-Кравченко. Портрет, слава Богу, на месте. На нем Василий сидит в кресле, развернутый прямо на зрителя. Его кудрявые до плеч черные волосы выписаны с изумительной старательностью. Они романтически обрамляют худое, аскетическое лицо с впалыми щеками, центральной линией которого является длинный приплюснутый нос. Глаза Василия полузакрыты, что не лишает их мудрого взгляда на смотрящего. Сомкнутая линия не терпящих возражений губ в столкновении с линией носа составляют тот волевой перпендикуляр, который является выразителем жесткого характера дирижера. Одухотворенность, схожая с фанатизмом, запечатлена в каждой детали его портрета. Особого внимания заслуживают руки, вернее, кисти, спокойно свисающие с подлокотников того самого кресла, стоящего и сейчас в зале напротив пианино. Тонкие нервные пальцы живут отдельной от лица жизнью. Голубые прожилки точно пульсируют той невероятной энергией, которая заставляла маэстро взмахами рук отправлять в безумный полет восхитительные звуки. Элеонора любила его руки. Она вопросительно смотрит на портрет, мучительно размышляя, что перед ней — краска, нанесенная кистью художника, или готовая ожить оболочка умершего мужа? Суеверный трепет вновь охватывает ее. Она зачем-то зажигает свечи в двух стоящих по бокам портрета подсвечниках. Шесть язычков пламени вспыхивают с жадным веселым потрескиванием. Портрет преображается. Глаза Василия Ласкарата оживают. Элеонора невольно вскрикивает. На звук ее голоса, тяжело ступая, появляется Гликерия Сергеевна. Элеонора, как завороженная, смотрит в его глаза. Узнает в них тот голубоватый металлический отсвет, какой обычно бывает в рентгеновских кабинетах. Ни у одного человека она не встречала в глазах подобного внутреннего свечения. В них был жуткий напряженный покой мертвецкой. Когда Василий смеялся, обязательно зажмуривал глаза, а когда открывал их снова, Элеонора не находила в них ни искорки веселья. Обычно Ласкарат не смотрел на человека, с которым разговаривал. Даже Элеоноре редко удавалось поймать его взгляд. Чаще всего это случалось в постели. Но тогда в голубоватом холоде глаз появлялись тягучие алые брызги расплавленного металла. Она в порыве прикасалась губами к его глазам и чувствовала их горячее возбуждение. Элеонора отдавалась его взгляду. Отдаваясь Василию, Элеонора ощущала только его взгляд, с помощью которого он овладевал ею. Этой ночью с портрета на нее наваливается и подминает под себя та же несгибаемая сексуальная сила, перед которой она трепещет и ощущает колоссальное возбуждение. Не контролируя свои поступки, Элеонора тянется к нему, чтобы сорвать со стены портрет и прижать к своей задыхающейся от желания и жажды удовлетворения груди. Но свекровь впивается костлявыми руками в широкую раму и пытается ей помешать. От их усилий портрет ерзает по стене, оставляя глубокие царапины.

— Отпусти, — гремит на весь дом Гликерия Сергеевна. — Что он тебе плохого сделал?! Голову разбила и этот хочешь порвать?! Я его не отдам! Гадина! Прочь руки! Всем расскажу про твое варварство.

Элеонора молча продолжает тащить портрет на себя. В безумном порыве желает единственного, слиться с изображением, почувствовать в себе его металлический расплавленный взгляд.

Портрет все больше кренится набок. Его левый угол задирается вверх и касается краем рамы сладострастного языка свечи. Обе женщины не успели осознать происшедшего. Дерево вспыхивает. Всего несколько секунд понадобилось, чтобы огонь пробежал по всему четырехугольнику рамы. Элеонора и Гликерия Сергеевна разом отпрянули от него. Обалдело смотрят на катастрофическое зрелище. Объятый пламенем портрет из плоского становится рельефным. Кажется, еще мгновение — и Василий обретет человеческую плоть. Но краски не выдерживают жара. Первыми набухают глаза и мелкими струйками из них начинает вытекать краска. Потом льются волосы, морщится и съезжает вниз лоб. Медленно краски портрета перемешиваются, как на палитре. Изображение исчезает. Гликерия Сергеевна, трагически обхватив голову руками, рыдает с причитаниями. Элеонора, ничего не соображая, бежит в ванную комнату, набирает в таз воду и, расплескивая ее по пути, возвращается. Огня уже нет. Обугленная рама зигзагом висит на стене. На обвисшем полотне сгустки перемешанной краски. Спасать больше нечего. Отвратительно пахнет скипидаром. Элеонора ставит таз на пианино, делает несколько шагов назад и, не глядя, бессильно опускается на канапе. Гликерия Сергеевна, рыдая, скрывается в спальне. Долго слышатся ее громкие, неестественно драматические всхлипы. Элеонора измотана. Она не может подняться и, к счастью, проваливается в бездонный сон, уткнувшись носом в ямку между двумя велюровыми подушками.

Зимой самые первые редкие лучи солнца, стремясь набрать силу и скорость для нового короткого дня, быстро проскакивают по окнам домов левой стороны Тверской улицы. И только ближе к закату, полностью обогнув эти дома, на некоторое время проникают в комнаты, выходящие окнами во двор. Поэтому, не привыкшая к яркому утреннему свету, Элеонора внезапно открывает глаза и не может сообразить, почему она лежит на канапе в зале. Не укрытая, в ночной сорочке. Перед ней в лучах солнца сверкает сочными красками замечательный портрет Ласкарата в широкой, мореного дуба, раме. Он сидит в элегантной позе, повернутый лицом к зрителю. Его белые с голубыми прожилками кисти рук также прекрасны. Полный воды таз стоит на пианино возле портрета. Ночные события вспоминаются с мучительными провалами в памяти. Элеонора с трудом встает с канапе, чувствуя утренний озноб и боль в пояснице. Стараясь не глядеть на портрет, уносит таз с водой в ванную. Возвращается на цыпочках и осторожно заглядывает в кабинет. На книжном шкафу, развернутая на комнату, стоит целехонькая голова Ласкарата. Элеонора готова упасть в обморок, но сопение свекрови, доносящееся из спальни, удерживает ее в реальности. Она проходит в спальню. «Либо это сон, либо свекровь за ночь восстановила картину и склеила гипсовую голову», — решает Элеонора, растерянно наблюдая за безмятежно спящей Гликерией Сергеевной. Должно быть, от ее взгляда свекровь просыпается. Резко поднимается на постели прямой спиной. Вместо приветствия сообщает: