Михаил Рогожин - Новые русские

— Ой, я тут убираю. Припозднилась сегодня. Ежели вам нужно, идите. Там чисто.

Борис Ананьевич стоит в нерешительности. Ему бы сделать вид, что не придает значения появлению уборщицы, и уйти. Не получается. Рука сама тянется к выглядывающей женской головке. Он ощущает легкое скольжение по ее волосам и отводит их в сторону. Два искрящихся глаза кокетливо смотрят на него в упор. Глотов, задерживая дыхание, почти шепотом говорит ей:

— Очень вас прошу… закончите… тогда… ну, после… зайдите ко мне… сами понимаете…

— Так вам надо убраться? Вроде ж было чисто.

— Кое-что можно, — мямлит Борис Ананьевич и направляется неуверенным шагом к своему кабинету.

Он плотно закрывает за собой дверь в приемную. Секретарши Вали, слава Богу, пока нет. Проходит к себе. Плюхается в крутящееся кожаное кресло и откидывает голову на валик. Внутреннее напряжение сопровождается вялым расслаблением всех мышц. Даже пальцами пошевелить не способен. На лбу появляется испарина. Челюсти противно постукивают зубами. Приходится между ними расположить язык. Борис Ананьевич понимает, что во власти того самого состояния… и невмоготу противиться, пробуя усилием воли подавить в себе сексуальную истерию. Редкое, страшное, беспощадное желание бьется в его теле. Больше года он ничего подобного не испытывал. Надеялся, отпустило навсегда. Сейчас она войдет… Глотов вытянулся в кресле, словно все его тело охватила судорога. В пламени, пожирающем мозг, искрами проносится: с ума сошел! Сейчас придут сотрудники! Через десять минут начало работы… Каким только опасностям в жизни он не подвергался, отдаваясь во власть своего демона. Это происходило в театральной ложе, в примерочной кабине, за портьерой во время банкета и еще во множестве других мест. В случае, когда Борис Ананьевич достигал результата, наслаждение, испытанное им, перекрывало все страхи и много дней служило источником его бодрости, энергии и отличного настроения. Если же он терпел фиаско — подавленное настроение, мрачные мысли, презрение к самому себе и чудовищный страх преследовали его неделями, мучили днем и ночью, пока время не превращало случившееся в дурной сон. Сколько раз он находился на грани позора… проносило. И тем не менее ему никуда не деться — в подобные минуты Глотов забывает обо всем. В нем просыпается кто-то другой. Сильный, жадный, презирающий все устои, подчиняющийся только одному инстинкту. Он сидит, вытянувшись в кресле, и не отводит взгляд от дверей. Они распахиваются, и на пороге появляется секретарша Валя.

— Что с вами, Борис Ананьевич?

Глотов негнущейся рукой изображает приветствие и машет, давая понять, чтобы секретарша вышла. Но пугается собственного жеста, отчетливо понимая, какой переполох Валя устроит в приемной. Секретарша стоит в растерянности. Делает шаг назад.

— Погодите, — останавливает ее Борис Ананьевич. — Сделайте вот что. Садитесь в мою машину и немедленно езжайте в шестьдесят седьмую городскую больницу. Там найдете завтерапией доктора Кацнельсона и из его кабинета срочно свяжитесь со мной.

— Может, врача лучше сюда пригласить? — спрашивает сбитая с толку секретарша.

— Я же прошу позвонить из кабинета Кацнельсона! — не кричит, а шумно хрипит Глотов.

Секретарша исчезает. Глотов немного успокаивается. Он почти уверен, что уборщица забыла о его просьбе и беззаботно отправилась домой. «Как это было бы здорово», — шепчет он и вдруг до разрыва сердца ощущает силу давящего на него несчастья. Он готов на любой позор, тюрьму, пропасть… готов пропасть навсегда, лишь бы она вошла в кабинет. Но снова заглядывает Валентина.

— Борис Ананьевич, я поехала. Что у вас случилось? Уборщица спрашивает.

— Пусть войдет… — глухо, не веря собственным ушам, отвечает Глотов. На всякий случай отводит взгляд от дверей и заставляет себя взять в руки какие-то бумаги. Он слышит, как Валя пропускает в кабинет эту женщину. Чувствует, что остается с ней наедине. Но от волнения не способен начать разговор.

— Чего тут убирать, скажите? — ее голос звучит весело и непринужденно.

— Да, да. Протрите, пожалуйста, окна, — все еще не глядя на женщину, отвечает Борис Ананьевич.

Он дожидается, пока уборщица с ведром и тряпкой в руках подходит к большому трехстворчатому окну, и только после этого смотрит в ее сторону. Она стоит вполоборота к нему и, улыбаясь, объясняет:

— Здесь нужна лестница или хотя бы стул. Высоко, придется лезть на подоконник.

Глотов медленно, тяжело встает из-за стола, берет кожаный стул и с трудом тащит его к окну.

— Надо бы газеткой застелить, а не то испачкаю.

Он смотрит на ее ноги. Белые кроссовки выглядят чистыми.

— Ничего, не испачкаете.

— Как знаете.

Девушка легко ставит одну ногу на стул, а другой пружинисто поднимается на подоконник.

— Подайте ведро.

Вместо этого Борис Ананьевич вплотную приближается к ней, обхватывает дрожащими руками ее голые ноги и начинает бешено целовать. В ответ никакой реакции. Полные крепкие икры ног сводят его с ума. Нежная, с тонкими бороздками кожа под коленками создана, чтобы впиться в нее зубами и с наслаждением ласкать языком. Руки тянутся выше. Глотов нащупывает пальцами кружевные оборки трусиков. В этот момент откуда-то сверху раздался спокойный голос:

— Ну прямо как-то неудобно. Войти могут. И чего это вы, а?

Борис Ананьевич, к своему успокоению, не улавливает в интонации ни возмущения, ни протеста. Он бросается к двери, переворачивает по пути ведро с мыльной водой, хлюпает мокрым ботинком, долго ищет в кармане ключ и с большим трудом дрожащей рукой попадает в замочную скважину. Когда он возвращается, уборщица спрыгивает с подоконника и, натягивая на колени короткую юбку, с удивлением повторяет:

— И чего это вы, а?

Глотов видит ее простое, провинциально раскрашенное лицо и выделяет для себя волевой подбородок и упрямые складки, идущие к нему от губ. Она оказывается не так молода, как показалось в туалете. Лет тридцать, не меньше. Но ее голые руки и округлые плечи демонстрируют молодое здоровое тело. Глотов в истоме падает перед ней на колени. Целует руки, точнее оранжевые резиновые перчатки. Несет полную ахинею про то, что он, несчастный человек, впервые увидев такую красивую женщину, возбудился. Ничего подобного не испытывал уже много лет. Женщины для него всегда были чем-то ненужным. С женой давно не спит в одной постели. Решил, что Бог ему не дал счастья быть мужчиной. Но сегодня он не проживет и часа, если не реализует себя, как мужчина.

— Станьте моей первой женщиной! — умоляет Глотов. Он задирает кофту и снизу поддерживает ее груди, сжимая пальцами соски. Лицом трется о чуть выпуклый живот. Целует вывернутый пупок.