Девид Джонсон - Дерево Джошуа. Группа ликвидации

— У меня есть платье. А у вас есть темный костюм, белая рубашка и галстук? В стокгольмские рестораны люди не ходят в спортивных куртках.

— Вы сказали это так, точно предлагаете мне одеться на похороны, — сказал я. — Скажите, мэм, ботинки обязательно надеть или если я приду босым, меня тоже пустят?

Она посмотрела на меня несколько озадаченно, потом рассмеялась. Смеющаяся, она была довольно симпатичной — даже невзирая на свои штаны и короткие зачесанные назад волосы.

Я доставил ее обратно в отель около десяти, довел до дверей номера и вложил ей в ладонь рукопись.

— Ну, пожалуй, мы обстоятельно обсудили наши планы, по крайней мере, на ближайшие пару дней, — сказал я. — Теперь остается только все это заснять. Спокойной ночи, Ау.

В ее глазах мелькнула тень удивления. Она, ясное дело, уже приготовилась оказать символическое сопротивление символическому домогательству. Мой же отказ от попытки прощупать ее оборонительные рубежи обескуражил ее. Что ж, это был неплохой ход — покинуть ее обескураженной.

— Наш рейс в десять, — сказал я. — Утром мне нужно еще кое-что успеть сделать, поэтому встретимся в аэропорту, если вас это устраивает. — С высоты своего роста в шесть футов четыре дюйма я одарил ее невинной улыбкой. — Я и не предполагал, что у меня в этой поездке появится попутчик, а то бы я иначе приготовился к командировке. Но, полагаю, вы найдете себе там занятие.

— Постараюсь, — ответила она немного капризно. — Меня это вполне устраивает. Обо мне не беспокойтесь: Хэл меня хорошо обучил. Я не буду для вас обузой. Возможно, даже смогу оказать вам кое-какую помощь: ведь я знаю эту страну и людей, с которыми вам придется иметь дело. Спокойной ночи, Мэтт.

Я смотрел, как она отпирает дверь номера. Она сегодня была очень даже ничего. А я-то, увидев ее в том одеянии, в каком она меня встретила, боялся, что она нацепит дирндль [1] Немецкое крестьянское платье с высоким лифом.. — по крайней мере, так называют, если я не ошибаюсь, подобные крестьянские костюмы. Может, теперь придумали новое название для таких нарядов, которые дополняют голые ноги, крохотные сандалии и заумный треп.

…Однако она меня изумила, появившись в ресторане в простом джерсовом платье с длинными рукавами — если этот облегающий и, похоже, вязанный материал называется джерси. Платье было абсолютно черным, без всяких украшений и выделки, если не считать черного атласного пояса, завязанного широким узлом на бедре. Выражаясь фигурально, она явно приехала не из Секс-сити — как съязвили бы наши записные острословы. Но, судя по ее плотно облегающему платью, в результате той трагической стрельбы она отнюдь не осталась безнадежно искалечена и деформирована, и более того — это платье, удачно сочетаясь с коротко стриженой головкой, придавало ее облику очаровательную загадочность.

Она одарила меня прощальным взглядом, слегка улыбнулась и — удалилась. Я почувствовал, что она немного разочарована, даже при том, что была почтенной вдовой, исполненной решимости достойно хранить память о покойном муже. Если бы я дал ей шанс отвергнуть меня, пусть даже в мягкой, дружеской форме, инициатива бы осталась за ней. А теперь инициатива была в моих руках. Возможно, не будь у меня свидания в парке, я бы поступил точно так же — в силу своей сатанинской натуры.

Вернувшись к себе в номер, я переоделся в полотняные брюки и легкую спортивную куртку, в которой ощущал себя куда свободнее, чем в воскресном костюме. Потом раскрыл чемодан и достал «смит-энд-вессон». Мак хотел снабдить меня хитроумным чемоданом со множеством потайных отделений, но я заметил ему, что если это обнаружится, то моя «крыша» тотчас протечет. В то же время такой чудак, как я, что расхаживает в ковбойской шляпе и ковбойских сапогах, вполне может иметь с собой шестизарядник — точнее, пятизарядник, небрежно завернутый в пижамные штаны. Если мои вещи подвергнутся досмотру, спрятанный «смит» будет воспринят как неотъемлемый атрибут моей яркой ковбойской натуры.

Я подержал револьвер, взвешивая его на ладони. Компактный, мощный, смертоносный. Рифленый курок взводился с трудом, так что в кармане он не мог случайно за что-нибудь зацепиться. Револьвер позволял вести огонь единичными выстрелами в тех случаях, когда главное — точность наводки и можно без спешки прицелиться. Но вряд ли его можно было назвать пистолетом для тренировочной стрельбы по мишеням. Мне он не особенно-то и нравился. Слишком большие патроны для такой крохотульки. Это был уродливый тупорылый зверюга: при выстреле он брыкается как мул, а если им пользуешься в помещении, его двухдюймовый ствол изрыгает звук, похожий на атомный взрыв.

Когда я работал на Мака в последний раз, шла война, и нам было разрешено самим выбирать себе оружие. С точки зрения огневой мощи, идеальным для меня был маленький, тихий, точный револьвер 22-го калибра — мы с ним ладили. Но в мирное время все просто зациклились на «инструкциях», а по действующим ныне правилам применения огнестрельного оружия специалистами моего профиля приоритетным считается патрон от «специального 38-го калибра» — возможно, этот пункт был включен в инструкцию по совету какого-нибудь легавого, потому что такими сейчас пользуется личный состав полицейских участков. Мы, конечно, не полицейские — скорее, нечто прямо противоположное, — но сия мысль не посещала умы наших бюрократов.

Я опять закатал своего маленького монстра в пижамные штаны и сунул обратно в его гнездышко. Если бы даже он мне нравился, сегодня не время брать его с собой.

Потом я вытащил из кармана нож. Он был похож на обычный складной нож с костяной ручкой — только существенно больших размеров. В инструкциях он не упоминался. Параграфы, посвященные спецификации холодного оружия, были еще более смехотворными и непрактичными, чем те, что трактовали правила применения огнестрельного оружия, так что их я вовсе проигнорировал. На самом деле это был складной охотничий нож из немецкой золингенской стали. В нем было два лезвия, штопор и — больше никаких примочек, за исключением того, что когда большое лезвие раскрывалось, оно намертво вставало на место — и поэтому не могло случайно закрыться, прищемив тебе пальцы, сколь бы сильной ни была на него нагрузка в процессе освежевания дичи — или при любом ином применении, которое для него находилось. Я вытащил его из кармана нацистского офицера после того, как мой собственный нож застрял и переломился у него между ребрами, а моему тогдашнему напарнику — девушке по имени Тина — пришлось вызволять меня с помощью приклада автомата.

Нож был не столь велик, каким полагается быть боевому ножу для броска на расстоянии, да его и бросать-то не было никакого смысла, потому что он был ужасно сбалансирован. Но он не привлекал внимания, и его можно было носить повсюду — я мог бы даже прилюдно подравнивать им ногти, дивя народ разве лишь своею невоспитанностью! Он был со мной весь последний год войны, а потом в течение пятнадцати лет законопослушной семейной жизни, когда я забыл, что такое пистолет, но все равно не мог заставить себя выходить на улицу совершенно безоружным. Мне ни разу не представился случай им воспользоваться, как говорится, в минуту гнева. Впрочем* такой повод может появиться в любой момент, но только не сегодня. Никакого оружия — только в случае смертельной опасности, предупреждал меня Мак.