Олег Алякринский - Клятва на верность

— Ну-ну, парень, как знаешь. Мое дело маленькое: распределить фронт работ и отметить, кто сколько сделал. Ничего не сделал, так и запишем, много сделал, тоже запишем. А вечером я должен доложить, сколько бригада сделала. О тебе тоже доложу, ты же знаешь.

— Докладывай, — милостиво разрешил Варяг. — Докладывай-закладывай.

— Все равно, парень, вертухаи видят и тоже доложат. Ты уж и меня пойми.

— Чего зря болтать, — оборвал его Варяг, — надо так надо. Докладывай! У меня к тебе нет претензий.

Вечером его перед отбоем вызвал кум — майор Вавилов. Принял его в своем кабинете, оборудованном получше, чем кабинет начальника колонии. Здесь было уютнее, как-то по-домашнему. И телевизор показывал концерт «Песняров», и электросамовар шипел на столе, а в вазе горкой лежали конфеты и печенье.

Кум предложил чаю, а когда Варяг отказался, повел разговор издалека, расспрашивал о семье, о матери, о том, не трудно ли отбывать срок, не пристают ли отморозки. Варяг отмалчивался, от всего отказывался. А когда кум стал предлагать разные послабления, за небольшие услуги, так, чепуха, мелочь, разве что сообщить, если кто замышляет беспорядок, побег там, еще чего-нибудь, что может повлиять на ужесточение режима для всех, Варяг его резко оборвал.

— Не буду я сукой, и кончим на этом, начальник.

Майор Вавилов еще некоторое время пытался ломать его, а потом, раздосадованный, что слабый на вид пацан оказался крепким орешком, стал угрожать.

Не помогло и это. Работать Варяг тоже отказался. И Вавилов был настолько задет, что в казарму Варяг в этот вечер не вернулся. Как и в последующие вечера: получил десять суток карцера, которые потом плавно перетекли в двадцать, потом в тридцать и так далее, с перерывами.

Первое время было тяжело: одиночка, карцер… Карцер вообще вскоре стал домом родным, летом в карцере было даже неплохо. Потом оказалось, что везде нормально, если умеешь жить. Даже в карцер ему постоянно проносили грева — спиртное, закусь… Иван Рука поначалу особенно заботился, чтобы пацан, из которого вполне мог выйти классный законник, не сломался от первых же трудностей. Напрасно боялся. Владислав еще мог колебаться вначале, но стоило ему ощутить на себе чье-то давление — сейчас кумовьев, ссученной братии, — как тут же все в нем восставало против, и тогда уже сломить его было невозможно. Сам он никогда не нападал первым, но, уж если его затрагивали, не сдавался никогда.

Единственная отрада отрицале в далекой северной колонии — лагерная библиотека. Еще в «малолетке» пристрастился Владик к чтению, читал все, что под руку попадалось, — приключенческие романы, научные труды по экономике, воспоминания советских военачальников, записки дипломатов. Какой-то чудак выписал в колонию — уж не замначальника ли по воспитательной работе удумал? — газету «Москоу ньюс», и Варяг ее с особенным любопытством читал, восстанавливая позабытые уже английские слова и правила грамматики.

В этой колонии соседом по бараку у него оказался пожилой уже дядька, бывший работник Внешторга, получивший «десятку» за какие-то темные дела с валютой. Говорили, что пострадал он случайно, дуриком и что взяти его «под гребенку» после знаменитого процесса двух валютчиков в Москве в начале 60-х… Звали его Лев Григорьевич Алтынов, но по имени-отчеству никто его не называл, имя и отчество заменила кличка — Алтын, на которую он отзывался с охотой. Был он небольшого роста, казался даже маленьким и обладал какой-то обтекаемостью, многих чрезвычайно раздражавшей. Это раздражение было вызвано тем, что зэки остро ощущали некую обособленность от них этого человека, его чужеродность среде, в которую он попал, и тому укладу жизни, который большинство принимало сразу и к которому более-менее приспосабливалось. Алтын изо всех сил пытался стать незаметным. Но все его старания вызывали эффект прямо противоположный. Было бы гораздо лучше, если бы он перестал пытаться быть, как все, тогда и меньше привлекал бы внимание. Так или иначе, но у определенной группы заключенных Алтын вызывал активную неприязнь. А так как он в свои шестьдесят два физически был ни на что не годен, о драках имел чисто теоретическое представление (даже не знал, как правильно сжимать кулак), и это чувствовали все, издеваться над ним пытались постоянно. До серьезного пока не доходило, он все еще оставался в мужиках, но лишь потому, что не давал серьезного повода перевести себя в обиженные.

С Алтыном Владислав познакомился почти сразу, как был переведен в эту колонию. Их койки оказались рядом, но первое время общение их ограничивалось утренними приветствиями. Но однажды Варяг оказался рядом с Алтыном в столовой и обратил внимание, что один из прихвостней Ивана Руки по кличке Шайба явно пытается найти повод придраться к Алтыну. Никого это не занимало, постоять должен сам за себя — таково правило, если за тобой никто не стоит. Все старались не обращать внимания на напряженную веселость Шайбы, когда он обращался к Алтыну с шуточками и прибауточками, за которыми чувствовалась готовность идти до конца в унижении слабого.

Алтын отмалчивался и виновато улыбался, что больше всего злило Шайбу. Когда же он уже не мог найти достойных поводов для шуток, то пошутил по-лагерному: вырвал из рук Алтына миску с гречневой кашей, к которой тот еще не притрагивался, и смачно харкнул в нее.

— Жри, Алтын, — весело хохотнул Шайба, — жри с моим майонезиком. От чистого сердца, уважь, не побрезгуй. А то я сильно обижусь.

Алтын замер над своей миской, побагровел как рак и впервые за те несколько дней, что его наблюдал Варяг, потерял над собой контроль. Страх и отчаяние его почуяли многие. И прежде всего — Шайба, сразу развеселившийся по-иному. Предвкушал, наверное, долгие дни и ночи, когда сможет теперь уже спокойно доламывать надломившегося мужика.

Что заставило Варяга заступиться за Алтына, он и сам толком не понял. Наверное, то врожденное чувство справедливости, которое до поры до времени дремлет в каждом человеке и иной раз просыпается в нем тогда, когда и не ждешь. Варяг протянул руку, подхватил миску с харкотиной и, поднеся ее ко рту, харкнул в нее точно так же, как и Шайба. Шайба, оттого что у него нашелся союзник, еще больше повеселел. Но Варяг вдруг схватил его миску с еще нетронутой кашей, поставил ее перед Алтыном, а испоганенную отшвырнул Шайбе.

— Жри, Шайба, и ты мой майонезик. А не то я сильно обижусь. Слышишь, козел!

Теперь пути назад не было уже ни у него, ни у Шайбы. И вечером им пришлось сойтись в выяснении отношений, после чего Шайба неделю провалялся в медсанчасти, а Варяг — в карцере.

Но Алтына после того случая больше не трогали.