Андрей Воронин - Кровавые жернова

Холмогоров поднял с дорожки камень и очень ловко бросил его в подернутую тиной заводь.

Звук всплеска долго вибрировал в воздухе.

Андрей Алексеевич пошел к дому священника окружной дорогой. Деревня исчезла за пригорком, река делала петлю, единственным ориентиром оставались купола церкви, проглядывающие сквозь листву старых лип. И Холмогоров пошел прямо на них, не по тропинке, а по густой сочной траве заливного луга. Он сбросил туфли, закатал брюки и пошел босиком, не думая о том, как выглядит. Пиджак, черная рубашка, застегнутая на последнюю пуговицу воротника-стойки, в одной руке портфель, в другой – блестящие дорогие туфли.

Холмогоров вышел на сельскую улицу. Мимо него пробежали две девочки, они гнались за щенком. Дети поздоровались с незнакомцем, но, забежав ему за спину, тут же прыснули смехом.

«Видел бы меня сейчас секретарь Патриарха!» – мысленно улыбнулся Холмогоров и тут же вспомнил глаза секретаря за толстыми стеклами круглых очков.

Пастух, гнавший стадо коров, поздоровался с Холмогоровым, словно знал того всю жизнь.

Неторопливое стадо подняло пыль. Пришлось идти вдоль забора, цепляясь за ветки сирени с увядшими гроздьями цветов.

«В деревенской жизни есть своя прелесть, – подумал Холмогоров. – И сельские жители по складу мысли ближе к Богу. Они не так суетливы, у них есть время подумать, остановиться, посмотреть на небо, – Андрей Алексеевич запрокинул голову и посмотрел на темнеющее небо. На нем уже зажигались редкие звезды. – В Москве такого не увидишь, разве что на Воробьевых горах. В городе даже не замечаешь, когда заходит солнце, оно просто исчезает за домами и так же незаметно появляется».

Холмогоров услышал за собой треньканье велосипедного звонка.

– Добрый вечер, – раздался хрипловатый прокуренный голос. Язык у говорившего немного заплетался, чувствовалось, мужчина выпил, да и запах алкоголя перебивал вечерние запахи деревни.

Андрей Алексеевич посторонился, чтобы пропустить велосипедиста. Но Грушин и не собирался ехать дальше, он уже давно подкарауливал Холмогорова.

– А я вас видел, – произнес Гриша, снимая шапку и глядя на портфель в правой руке Холмогорова.

Водитель имел привычку первым совать руку для приветствия, но Холмогоров выглядел настолько недосягаемым, что правая рука Гриши скользнула в карман, а велосипед упал.

– Я вот тут… – начал он, но сбился.

Холмогоров глядел в немного мутные глаза мужчины.

– Я вас слушаю.

– Меня Григорием зовут.

– А я Андрей Алексеевич.

– Очень приятно, – выдавил из себя Гриша. – У меня сегодня праздник, и я позволил себе, извините, конечно, немного выпить.

Холмогоров подумал:

«Если это для него немного, то какова же его норма?»

– У меня, Андрей Алексеевич, праздник – Илюша нашелся. Хороший пацаненок, не то что мои – ни учиться, ни работать не хотят, – и Григорий махнул рукой. – Это ничего, что я вас задерживаю?

– Я никуда не спешу, – Холмогоров неспешно двигался к поселку.

Григорий прислонил велосипед к забору и брел, пошатываясь, рядом с Холмогоровым.

– Мы с вами, можно сказать, одно и то же дело сделали, святое дело, – Григорий поднял указательный палец. – Ребенка родителям вернули. Вы его на дороге подобрали, а я его на дороге видел в тот самый день. Но никто мне, кроме матушки, не поверил, даже участковый.

Представляете, сказал, что я был пьян. Чтобы я за рулем… Я уже два года за рулем не пью. Когда меня в Лихославле ГАИшники пьяного поймали, я полгода слесарем на автобазе работал, – поняв, что говорит не то, Григорий глубоко вздохнул и забежал вперед, загородил дорогу советнику Патриарха. – Вот вы, Андрей Алексеевич, человек образованный, рассудите, наваждение это было или нет?

– О чем вы?

– Мальчишка на дороге… – и водитель грузовика рассказал, как он видел Илюшу с удочкой и ведром, бредущего от деревни.

Холмогоров уже слышал от отца Павла про водителя, видевшего Илью в день исчезновения.

Но теперь пересказанная самим очевидцем история произвела странное впечатление. Сердце защемило, а в ушах возник странный свист. Такое бывает при сильном ветре, но сейчас ни один листик даже не дрожал.

– Скажите, что это было? – приставал Гриша. – Я человек, можно сказать, в Бога верующий, хотя в церковь хожу редко. Грех, знаете, за мною: выпить люблю, курю, выражаюсь иногда бранными словами. Но вы же понимаете, у нас в деревне без этого нельзя. Крепко не скажешь – не поймут.

– Не знаю, – честно признался Холмогоров, – меня всегда и повсюду понимают.

Они уже подошли к калитке дома священника, а Грушин продолжал задавать один и тот же вопрос:

– Как такое могло случиться, десять дней мальчишки не было, а потом появился на том самом месте?

– Григорий, – сказал Холмогоров, – если я разберусь – вам все и объясню. Но пока мне много чего неясно.

И тут Григорий заулыбался:

– Вот и вам непонятно. А каково же мне, простому водителю? Я эти десять дней сам не свой ходил. Пока не пойму, не успокоюсь. Видел собственными глазами, видел, а потом исчез Илья, хотя следы на песке остались.

Священник вышел на крыльцо:

– Андрей Алексеевич, заходите, прохладно становится, И ты, Григорий, заходи.

Грушин тут же замотал головой, вскинул руки:

– За приглашение спасибо, но, извиняйте, я уже поужинал.

Григорий никогда не позволил бы себе сесть за один стол со священником и его гостем, разве что на свадьбе или на похоронах. Но это не простой ужин, а традиция, которую нельзя нарушать.

Когда советник Патриарха вошел в дом отца Павла, в большой комнате уже был накрыт стол.

Старшие сыновья в белых рубахах и одинаковых черных брюках, причесанные, вымытые, сидели на диване. Матушка Зинаида тоже была в праздничной одежде. Отец Павел показал Холмогорову его комнату с отдельным входом и двумя окнами в сад, даже отдельный умывальник висел на невысоком крыльце. Полотенца лежали на кровати, а в изголовье горела настольная лампа, маленькая, старомодная, с металлическим абажуром.

За столом сидели долго, больше часа. Затем матушка Зинаида отправила детей спать. Холмогоров понял, как сильно устали священник и его супруга, и поэтому засиживаться за столом не стал. Поблагодарил за угощение и отправился в свою комнату.

Как человек городской, Андрей Алексеевич не привык рано ложиться спать. В деревне же десять часов – уже поздний вечер. Холмогоров достал книгу, привезенную с собой, и устроился у настольной лампы. Вскоре он уже забыл, где находится, целиком погрузился в чтение.

Лишь ночной мотылек иногда отвлекал Холмогорова, ночная бабочка билась в жестяной абажур, и тот тихо звенел. В доме царила тишина, нарушаемая тиканьем больших напольных часов в гостиной, да иногда потрескивали старые бревна, из которых был сложен дом священника.