Андрей Воронин - Мертвая хватка

– Во-первых, – холодно передразнил его Сорокин, – ей всего двадцать девять…

– Замужем? – быстро спросил Мещеряков.

– Тебе-то что за дело? Ну, не замужем…

– Значит, уродина, – удовлетворенно констатировал Мещеряков и откинулся на спинку кресла. – В очках с толстенными линзами и с кривыми ногами. И колготки на коленях протерты, а колени все зеленые от травы… Не связывайся, Илларион. Какая тебе от этого выгода? Еще замуж проситься начнет, а потом и пикнуть не успеешь, как она тебя приставит к лопате, вот как нашего Сорокина его теща приставила. И станешь ты, вольный орел, таким же тягловым дачником с подрезанными крылышками, как и все вокруг. Ну, зачем тебе это?

Сорокин отмахнулся от него, как от мухи.

– Ей всего двадцать девять, – глядя на Забродова, повторил он прежним холодным тоном, – и выглядит она в высшей степени привлекательно. А замуж, как я понимаю, не вышла потому, что кругом хамы – вот, вроде вас, – а ей хам не нужен даже ради штампа в паспорте и обручального кольца на пальце. Это что касается первого пункта. Теперь перейдем к пункту номер два – насчет того, что я будто бы хочу повесить это дело на тебя. Да кто ты такой, чтобы я просил тебя принять участие в официальном расследовании и выдавал за своего сотрудника? Подумаешь, Эркюль Пуаро местного разлива!

Не хочешь помогать – так и скажи, и катись ты ко всем чертям со своими умными разговорами!

Мещеряков неприлично заржал и от полноты чувств облил коньяком свои тщательно отутюженные брюки. Забродов тоже фыркнул и громко объявил:

– Сорокину больше не наливать! Он уже впадает в буйство, скоро на людей кидаться начнет. Ты чего, полковник?

Обиделся, что ли? Брось, брат, на правду не обижаются.

И потом, с чего это ты так кипятишься? Неужто дамочка понравилась?

– Дурак ты, Забродов, – остывая, сказал Сорокин. – Мне ее просто жалко стало. Бывают такие люди, к жизни не приспособленные. Прикрикнул бы я на нее, скажем, или просто отмахнулся – дескать, времени нет, – она бы и пошла себе тихонько. – Слезы – оружие слабых, – сказал Илларион. – Смертельное оружие… Плакала, небось?

Сорокин помотал головой.

– Ума не приложу, как ей удалось удержаться, – сказал он. – Я ведь в розыске не первый год, всякого насмотрелся. Меня на мякине не проведешь, я сразу вижу, когда человеку по-настоящему плакать хочется, а когда он притворяется, на жалость бьет.

– Ну? – удивился Забродов. – Ладно, валяй, рассказывай дальше. Что же это за яблоня такая, из-за которой она так убивается?

– Не советую, – адресуясь к Иллариону, негромко обронил Мещеряков, сосредоточенно оттиравший куском заменявших скатерть обоев свои испачканные брюки.

На него опять не обратили внимания, и он, бормоча невнятные проклятия, удалился в ванную – спасать штаны.

Сорокин закурил новую сигарету и коротко объяснил Иллариону, чем, по мнению Анны Бесединой, была замечательна исчезнувшая из ботанического сада яблоня Азизбекова, прозванная покойным профессором «яблоней Гесперид».

– Не знаю, насколько все эти чудеса соответствуют действительности, – закончил он, – но девчонку жалко. Мне показалось, что она была в этого покойного профессора немножечко того… Влюблена. Знаешь, как это бывает: старый учитель, молодая ученица… В общем, сплошные платонические чувства и никакого толку, а потом учителя жена на пустом месте ревнует, а у ученицы вместо личной жизни одна тихая нервотрепка и это, как его., пышное природы увяданье. Но это я так, к слову. Ты знаешь, я не поленился, съездил в этот ботанический сад я поговорил с директором.

– Первого мая? – удивился Илларион.

– Представь себе. А что тебя удивляет? У них там по случаю праздника экскурсии всякие, да и вообще, весна в таких вот местах – самое горячее время. В общем, я его застал.

О яблоне Азизбекова господин директор отозвался довольно пренебрежительно, да и о самом Азизбекове тоже. Не ругал, конечно, наоборот, хвалил, но как-то так… Не так, словом. Ну, энтузиаст своего дела, умница, эрудит, но организатор никудышный, и все время витал в эмпиреях, вечной молодостью грезил, счастьем для всего человечества…

– М-да, – сказал Илларион. – А сам при этом сидит в его кресле. Долго, небось, своей очереди дожидался.

– Именно так мне и показалось, – кивнул Сорокин. – Но, как говорила моя бабка, когда кажется, креститься надо.

Мне другое не понравилось. Хотел я взглянуть на этот знаменитый пенек, а там…

– Голая земля, – опередил его Илларион. – И сделано это, естественно, в целях поддержания порядка, чтобы не оскорблять взор посетителей таким неприличным зрелищем, как свежий яблоневый пень. Ну, и что? Все правильно. Праздник, экскурсии, а тут, понимаешь, пень. Я бы на месте директора тоже распорядился его убрать, и побыстрее. А то, что ты теперь не можешь определить, рос там, этот пенек, с самого начала, или его просто воткнули в свежую яму для блезира, – так это твои личные милицейские проблемы. И как с ним поступили, вывезли на свалку или сожгли?

– Сожгли, – сквозь зубы ответил Сорокин. – Прямо вчера вечером и сожгли. Директор руками разводит: Беседина-де написала заявление в райотдел исключительно по собственной инициативе, как частное лицо, а он понятия не имел, что какой-то там пень может представлять интерес для следствия.

А что? Ты тоже думаешь, что тут нечисто?

– Ничего я по этому поводу не думаю, – разом пресек его поползновения Илларион, – и думать на эту тему не собираюсь. Расследования – не моя стихия. Меня всю жизнь учили путать следы, а тут распутывать надо. Да и надо ли?

Тот, кто выкопал яблоню – если ее все-таки выкопали, а не спилили в отместку той же Бесединой, – знал, что именно он выкапывает и зачем.

– Думаешь, знал?

– А то как же Стал бы он иначе возиться… Кража явно заказная – не знаю, есть у вас такой термин? Ну, да не в термине дело. Хорошо организованную заказную кражу, по-моему, раскрыть не легче, чем столь же хорошо организованное заказное убийство. Много громких заказух твои орлы раскрыли? То-то… А деревце это, скорее всего, стоит сейчас за высоким кирпичным забором у кого-нибудь на вилле и, очень может быть, не в Москве и даже не в Подмосковье, а в Питере или, к примеру, в Нижнем. Или вообще за границей… В общем, дохлый номер. Даже я, человек со стороны, понимаю, что твоим ребятам в этом деле ни черта не светит – ни улик у вас нет, ни свидетелей, да и сам факт преступления не подтверждает никто, кроме этой твоей Бесединой. А она, может, истеричка, свихнувшаяся на почве безответной любви к непризнанному гению.

– Видишь, как ты хорошо все понимаешь, – вкрадчиво сказал Сорокин.

– Бог подаст, – сказал ему Илларион. – В смысле, отвали. Что мне, делать больше нечего? Дерево, скорее всего, уже не вернешь, а Беседина твоя поплачет и перестанет.