Борис Майнаев - Тигр в стоге сена

У него снова заболело сердце и заныла разбитая о стену ванной рука.

– Помянем мать, – он взял свой стакан, поднес к губам, но не смог сделать даже крохотного глотка. Спазм перехватил горло. Ему показалось, что воздух стал вязким и забил его легкие. Леонид Федорович кашлянул и отставил стакан.

Дочь выпила коньяка и снова посмотрела на отца.

– Ты знаешь, я тогда чуть не умерла. – Ее голос был тих и шелестел, как ночной ветер Ты был в Москве и не звонил нам. Милиция перевернула весь дом. Они обыскали весь город. Выставили патрули на въездах выездах, но так и не нашли того воришку. Следователь сказал мне, что по следам и состоянию квартиры, он может предположить, что это была случайная смерть. Похоже, тот вор вообще первый раз держал в руках оружие и сам испугался больше, чем мать. Если бы ты видел, что там было… Кровь… Везде кровь…

– Не надо, – он не смог посмотреть на нее и боялся протянуть к ней руку, – не надо вспоминать об этом. Я сам едва пережил это. Может быть, поэтому и сегодня так произошло.

Он, наконец, перевел дыхание и, обронив каплю на землю, чтобы помянуть мертвых, выпил свой коньяк.

Галя поднялась и отошла к краю веранды. Она молчала, о чем-то думая, а Чабанов, почему-то, не мог справиться с сердцебиением. Где-то в районе левой лопатки появилась жгучая боль, мешавшая нормально дышать. Он хотел поудобнее сесть, но какой-то страх не дал ему двинуться.

– Ты знаешь, когда все успокоилось и я поняла, что родная милиция никого не нашла, я обошла всех соседей. Мне все время казалось, что в наш тихий район и в наш дом не может попасть посторонний.

Чабанов с трудом дотянулся до бутылки и налил больше половины бокала. Едва шевеля рукой и сдерживая крик, рвущийся вместе с болью из груди, он осторожно поднес бокал к губам и чуть-чуть отпил. Жар потек по груди и ему показалось, что боль постепенно отходит куда-то вглубь спины.

– Тетя Клава, ты помнишь, которая жила напротив нас, сказала мне, что слышала, как ты в то утро кричал на кого-то. Потом ей показалось, что хлопнула пробка от шампанского и все стихло. Часа через два, когда она гуляла с внуком по двору, она увидела, что ты вышел из дома. Она поздоровалась с тобой, но ты даже не заметил ее. Она сказала, что на тебе лице не было, а глаза были какими-то чужими.

Дочь подошла почти вплотную и он увидел напротив себя глаза Аннушка, только сейчас в них было столько горя и боли, что он опять почувствовал удушье.

– Скажи мне, за что ты убил маму?

– Ты, – он взмахнул руками, – ты…

– Пап, я тогда никому ничего не сказала и сейчас не скажу, – ее шепот грохотал в его голове, – но я не могу понять, что произошло между вами. Вы так любили друг друга?..

Чабанов хотел возразить, оттолкнуть, крикнуть на дочь, но неожиданно для самого себя быстро и просто рассказал ей все. Он вспомнил о том, как разуверился в советской власти, как создал сначала экономическое подполье, а потом и Организацию. Он рассказал о том, как воспитывал и учил Шляфмана, как вытаскивал из пропасти самоубийства Беспалова и как спас от алкоголизма удивительного экономиста Коробкова.

– А потом, – в его голосе зазвучала горечь, – я забыл , что это обычные люди, люди со слабостями и грехами. Я забыл, что и у них бывают сомнения и черные полосы. Во время одной их них они пришли ко мне и предложили все бросить и просто жить, валяясь на песочке. Им было трудно, они сомневались и искали выход, а я не понял их. Я решил, что они хотят предать меня и приказал остановить их.

Боль ушла вместе со словами и теперь Чабанову казалось, что во всем мире есть только два человека – он и его Аннушка. Это ей, а не дочери он говорил о том, о чем думал все эти годы, это ей он объяснял все то, чего не сказал в то несчастное утро.

– Только Беспалов смог уйти, но его по пятам преследовали мои ребята из службы безопасности и он был вынужден, чтобы выжить заскочить на Петровку. Тогда я и потерял голову. Это я виноват в смерти матери. Я не смог, не нашел нужных в тот момент слов. Я не понял ее, а она не поняла меня. Мы оба в тот миг стали друг другу чужими, но если бы я мог все это вернуть, – он не заметив того застонал, – если бы та знала, сколько раз я хотел уйти вслед за ней. Господи, ни о чем содеянном не жалею, но даже сейчас я отдал бы все и свою жизнь в придачу, только бы вернуться в тот миг, чтобы она была жива.

Звякнул стекло и он увидел перед своими губами бокал. В глазах дочери была темнота. Она вздохнула и, коснувшись губами его щеки, прошептала:

– Папа, я прощаю тебя, думаю, что и мама тебя простила.

Он поднял голову, но дочери уже не было, только в занавесях, отделявших веранду от дома, бродил ветер. Чабанов огляделся, на мгновенье ему показалось, что все это ему привиделось и он никому, ничего не рассказывал, но он опустил глаза и увидел второй бокал, по краю которого тянулась алая полоска губной помады.

«Вот и преемница выросла, – подумал Леонид Федорович, – столько лет хранила в себе такую тайну и никогда ни жеста, ни слова не обронила. Сильный характер. Она сможет не только держать в руках Организацию, но и расширять поле ее деятельности, надо будет с утра начать вводить Галку в курс моих дел.»

Он откинулся на спинку кресла и посмотрел на небо. Огромные южные звезды тянулись друг к другу своими лохматыми щупальцами. Потом они посветлели и заполнили все вокруг.

Рядом кто-то вздохнул, Чабанов вздрогнул и увидел напротив себя Беспалова.

– Костя?..

– Не волнуйтесь, Леонид Федорович, – усмехнулся тот, поднося к губам бокал, – вы еще живы и на земле.

– Костя, я думал, что я тогда… – Он привстал, чтобы убедиться, что перед ним сидит живой человек.

– Сидеть!– В руке Беспалова появился пистолет, а в голосе звякнула решимость немедленно нажать на курок.

– Костя, – в Чабанове не было страха, после разговора с дочерью он был уверен, что теперь сможет убедить кого угодно, – я всегда ждал тебя. Тебя мне всегда не хватало. Это ты был сегодян в самолете, а я все время мучился, ломая голову – кто бы это мог быть?.

– Поэтому вы и шлепнули меня в квартире своей любовницы, – усмехнулся Беспалов, – а потом сняли с меня всю одежду и бросили на корм волкам?

Чабанов виновато опустил голову:

– Поверь мне, тогда я много наделал ошибок и дважды в жизни нажал на курок, но лучше если бы я дважды выстрелил в самого себя. Я до сих пор не понимаю, как вообще остался жив. Знаешь, если бы можно было бы все вернуть назад, то не было бы того вечера, когда мы не смогли вчетвером договориться и потом, – он взмахнул рукой и Беспалов снова приподнял пистолет, – когда я убил Аннушку и тебя…

– А о Шляфмане и Коробкове вы, конечно, не жалели?

– Ты, Костя, не прав, я не только жалел о них, но и помог семьям обеих выехать за рубеж и перевезти все, что они заработали. Шляфманы живут в Лозане, а Коробковы – в Калифорнии. Да и твоих никто не обижал и не трогал. Когда я узнал, что у твоего Витьки возникли проблемы с армией, то тут же послал людей и он остался учиться в институте. Не думай дурно, это было не желание замолить грехи, а искреннее раскаяние. В тот момент, когда вы пришли ко мне, я не понял, что вы все равно вернетесь. Ведь в этом мире просто не может быть по-другому. В нем нет, да и не было гребня на баррикаде. Раз всем нам не хватило место на той стороне, то мы просто не могли выбрать иной. И тогда, когда в квартире Расимы, я не дослушал тебя, ты прости, это стреляло горе по только что потерянной Аннушке.