Андрей Воронин - Голос ангела

– Свет зажги, – сказал муж, не отводя глаз.

Щелкнул выключатель ночника, комнату залил призрачный зеленоватый свет. Кузьма Пацук был похож на покойника. Голова с высокими залысинами была мертвенно бледна, пот уже высох.

– Да что с тобой такое?

Чашка стучала о зубы, вода текла по подбородку, капала на майку.

– Давай-ка, я тебя попою. Привиделось что-то?

– Ой, привиделось. Такой ужас!

– Расскажи, легче станет.

– Не могу, – упрямо сказал Кузьма, хватая жену за руку. Остатки воды пролились на постель. – Запомни, никому ни слова!

– О чем это ты?

– Запомни, никому ни слова! – упрямо повторил мужчина, скрипя зубами.

Женщина передернула плечами и подумала: “Раньше такого с ним не бывало. Может, “Скорую” вызвать?"

Потрогала лоб. Он был холодный, как качан капусты, принесенный с улицы в дом".

– Ложись. Я тебя укрою, сейчас принесу еще одно одеяло, согреешься.

Женщина перевернула подушку, уложила мужа, поплотнее укутала его двумя одеялами и села рядом.

– Ложись, не сиди. Свет не гаси, не надо выключать лампочку. Мне страшно, – и Кузьма виновато отвел глаза в сторону.

– Натворил чего? – спросила жена.

– Нет, нет, ничего, просто страшно, – поторопился с ответом Кузьма. Чтобы прекратить расспросы, он натянул одеяло на голову.

– Задохнешься, дурачок.

– Отстань, дура!

Слово “дура” принесло женщине облегчение: “Если ругается, значит, здоров”.

Голос из-под двух одеял прозвучал глухо, как из могилы. Женщина аккуратно легла и замерла, боялась даже дышать, чтобы не потревожить сон мужа.

Кузьма на мгновение уснул, провалившись в душную, влажную темноту. Ему показалось, что он действительно оказался в могиле, почувствовал даже запах сырой земли – так пахнет картошка в погребе. Он боялся поднять руки, боялся ощутить над собой доски крышки гроба. Сердце заколотилось так сильно, что Кузьму бросило в дрожь и он вновь покрылся холодным потом, вскочил, замахал руками.

– Прочь! Прочь! – завопил он. – Отстаньте от меня, я живой пока!

– Конечно, живой, – на ухо зашептала супруга.

Кузьма дернулся так сильно, что кровать зашаталась, а жена чуть не свалилась на пол.

– Да что с тобой? – в сердцах воскликнула женщина, глядя на бледное, перекошенное ужасом лицо мужа. – Может, тебе водки налить?

– Налей, – сглотнув слюну, без энтузиазма произнес Кузьма. Он понимал, что и водка ему не поможет.

Жена принесла рюмку водки, и Кузьма одним глотком опорожнил ее.

– Еще, – прохрипел он. – Стакан неси! Жена, обычно не позволявшая мужу пить, не стала возражать, принесла полный стакан. Рука Кузьмы дрожала. Он осушил стакан до последней капли, поставил его на тумбочку и с облегчением выдохнул.

– Закусить? – спросила супруга.

– Нет.

Кузьма медленно опустился на подушку, уткнулся в нее лицом и всхлипнул.

– Да что с тобой такое? Мне-то рассказать можешь? Я же никому не скажу, ты же это знаешь.

– Не могу. Страшно мне, Аня.

Обычно муж называл жену “жена” или “дура”, по имени обращался раза два в год в особо торжественных случаях.

"Действительно, с ним что-то происходит. Надо в церковь сходить, свечку поставить, помолиться, – и тут она вспомнила, что в холодильнике стоит пластиковая бутылка со святой водой. – Вот чего ему надо было дать, а не водку”.

– Я тебе сейчас водички принесу, все вмиг снимет.

– Приносила уже, – пробурчал муж.

– Еще попей, полегчает, – она отправилась на кухню, вернулась со стаканом воды. – На вот, выпей.

Она чуть ли не силой заставила мужа приложиться к стакану. Сделав глоток, Кузьма судорожно закашлялся. Жена принялась стучать по спине.

– Пей до дна, пей.

– Не могу я ее пить.

– А ты силой, заставь себя, поможет. Это вода из церкви, отец Михаил сам бутылку на Крещение наполнил, – и жена толкнула мужа под локоть, дескать, пей, не тяни.

Стакан выпал, покатился. Кузьму переломило надвое, он прижал руки к животу, упал на четвереньки и пополз из спальни.

Жена какое-то время сидела в растерянности, глядя в темный дверной проем, где исчез Кузьма. Она обнаружила его на крыльце. Кузьма навалился животом на перила, его нещадно рвало.

– Может, ты отравился, Кузьма?

– Пошла вон! Не видишь, плохо мне?

После приступа рвоты Кузьме стало легче. –Он сидел в трусах и майке на мокрой скамейке крыльца и мелкими глотками пил водку из горлышка. Жена принесла полушубок, набросила ему на плечи и без слов исчезла, понимая, что сейчас разговаривать с ним бесполезно. Ни в чем не убедишь, да и выведать ничего не выведаешь.

Глядя на ущербный диск луны, словно оспой изъеденный темными пятнами, Кузьма внезапно вспомнил то, что не всплывало в памяти уже лет сорок. Он вспомнил разрушенный войной Борисов, разбитые мосты, разваленную школу. Целой в городе оставалась только церковь, но ее закрыли. Окна заколотили досками, а на двери висел огромный амбарный замок. С мальчишками с улицы такой же лунной ночью Кузьма залез в церковь через окно в апсиде, оторвав доски. Церковь поразила гулкой тишиной: задержишь дыхание, а воздух гудит. Мерцающий огонек спички не мог рассеять густую темноту, не доставал до стен, до купола, лишь в барабане тускло светились окна с серебряной луной.

Тогда Кузьма сделал несколько шагов в сторону, и вдруг ему показалось, что он остался совершенно один.

– Эй! – негромко крикнул он. Никто ему не ответил. – Эй, хватит дурить, где вы?

Внезапно захлопали крылья невидимых в потемках птиц. Птицы ударялись в Кузьму. Он упал на пыльный пол, закрылся руками. А над головой продолжали летать ничего не видящие в темноте птицы. Кузьма просидел в церкви до рассвета. Напуганные его криком друзья убежали. Он сидел и плакал уже без слез. Продрог до костей.

Когда же рассвет развеял темноту и Кузьма увидел роспись на сводах, страх отступил. Он увидел голубей, сидящих на карнизах, на хорах, и они не казались ему страшными. Это были обычные птицы, нахохлившиеся от холода, такие же несчастные, как и он.

Кузьма выбрался через окно на улицу и, не озираясь, бросился со всех ног домой. Тогда ему крепко досталось от родителей. Сколько они ни выпытывали, где он был ночью, почему весь перепачкан в побелку и помет, он так и не сознался, сам не понимая почему. С тех пор он долго обходил церковь стороной, пока не стал совсем взрослым и не забылся детский холодный страх ночного одиночества в пустом храме.

"Это же сколько лет прошло?” – подумал Кузьма, глядя, как облако медленно наползает на луну.

Уже спокойный, почти умиротворенный, он вернулся в дом. Содеянное сегодня стало для него таким же далеким, как и те детские воспоминания, словно он стал другим человеком, переступив запретную грань, за которую вернуться уже невозможно. Утром, глядя в зеркало на свое небритое лицо, Кузьма ужаснулся. За ночь он постарел лет на десять. Остатки волос над ушами стали белыми, как лунный свет, глубже прорезались морщины, а взгляд стал безразличным и абсолютно стеклянным.