Андрей Воронин - Слепой стреляет без промаха

"Одиночество – это хорошо, – подумал Глеб, – но оно слишком расслабляет.

Наверняка я сидел бы уже в тренировочном костюме, ссутулив плечи, а теперь стараюсь держаться молодцом".

Он настолько отрекся от реальности, что не заметил, как набрал полный рот холодного чая вместе с чаинками, и от неожиданности поперхнулся и закашлялся.

– Прости, – сказал он, доставая носовой платок и вытирая губы.

– Выплевывать неприлично, – немного манерно произнесла Наталья. – Во всяком случае, меня учили, что нельзя выплевывать даже осу, если она случайно залетела тебе в рот.

– Ты довольно жестокий человек, – посетовал Сиверов, – давай сюда свой стакан, схожу помою.

Вагон слегка покачивало. Чем дальше уходил поезд от Москвы, тем более разбитой становилась железная дорога. И Глебу пришлось даже несколько раз коснуться рукой стены, прежде чем он добрался до туалета. Он мыл стаканы долго, до тех пор, пока они не начали скрипеть под пальцами.

Он знал за собой эту странную манеру. Такое начиналось обычно, когда он просыпался утром с похмелья. И тогда у него возникало непреодолимое желание наводить порядок в своем жилище, хоть он прекрасно знал, что к вечеру там вновь будет все перевернуто вверх дном. Он специально старался не вспоминать Москву, не вспоминать несчастье, постигшее его в последние дни. Ведь именно для этого он покидал город, принесший ему столько радости и огорчений.

Когда Глеб взялся за ручку двери своего купе, то оказалось, что дверь заперта. Он легонько постучал костяшками пальцев.

– Минутку! – послышалось из-за двери.

Раздался легкий щелчок. Глеб выждал несколько секунд, затем отодвинул дверь в сторону. Наталья уже успела переодеться. Она сидела с ногами на постели. Ее стройный торс облегал тонкий белый свитер. Ноги и бедра лишь угадывались под одеялом, аккуратно расправленным, обрамленным сверху белой полоской простыни. Длинные волосы девушки, до этого собранные в пучок на затылке, теперь оказались распущенными.

«Наверное, долго смотрелась в зеркало, причесываясь, – подумал Глеб. – Ну что за народ, эти женщины! Стараются понравиться, даже когда в этом нет никакой необходимости».

Глеб коснулся выключателя и переключил свет на более мягкий, приглушенный.

Он сел, поставил перед собой пустой стакан, второй подвинул к Наталье. Та не сказала ни слова. Коньяк тонкой струйкой потек в стакан, стоявший возле девушки. Глеб наливал очень медленно, готовый остановиться в любое мгновение.

– Хватит, – не глядя в его сторону, произнесла Наталья. – Но только учтите, я выпью для того, чтобы согреться, не более.

– Ты говоришь так, будто я тебя сильно упрашиваю, – Сиверов налил себе. – Давай выпьем за знакомство, – его стакан завис на полдороге.

Наталья засмеялась.

– Мне сейчас показалось, что вы не держите стакан, а держитесь за него, как за поручень в троллейбусе.

Глеб чокнулся так, чтобы его рука оказалась ниже руки девушки. Край его стакана коснулся дна стакана Натальи. Всколыхнулась желтая, немного маслянистая на вид жидкость. Купе заполнилось ароматом спиртного.

Девушка отпила один глоток и, прикрыв глаза, пошевелила губами, словно бы наслаждаясь действием, которое производил коньяк. Глебу даже показалось, что ее щеки тут же порозовели. А когда Наталья открыла глаза, то маслянистость передалась и ее взгляду. Она жадно допила спиртное и отставила стакан.

– Да, – сказал Глеб, – я вижу, тебе и впрямь наливать больше не стоит, – Ты что, совсем не приучена пить?

– Иногда приходилось.

– Тогда почему так быстро пьянеешь?

– Я очень устала.

– Тогда спи.

– Именно от усталости мне и не хочется спать, – улыбнулась девушка. – А пить мне и впрямь больше не надо.

– Себе я налью еще, – Глеб выпил еще граммов пятьдесят и ощутил, как усталость уходит от него, уступая место блаженству.

Не хотелось ни шевелиться, ни даже отводить взгляд в сторону. Он смотрел на то, как блестит в локоне, лежащем на плече Натальи, отсвет лампочки, смотрел, как вздрагивает девушка при каждом толчке поезда.

«Как все-таки хорошо бывает жить ни о чем не заботясь!» – думал Глеб, раскачиваясь в вагоне.

Его убаюкивало это мерное покачивание, веки сами собой опускались, но сон не приходил.

… Ему вспомнилось, как однажды он ехал вместе с Ириной Быстрицкой на заднем сиденье такси по вечернему городу. Автомобиль двигался в плотном потоке, рубиновые огни идущих впереди машин прочерчивали в осеннем дожде замысловатые зигзаги.

Ирина тогда наклонилась к самому его уху и тихо, так, чтобы не мог слышать шофер, сказала:

– Когда я смотрю на капли дождя, усеявшие ветровое стекло, мне кажется, что мир плачет.

– О чем? – спросил Глеб.

– Он плачет о нас с тобой.

– Но мы же счастливы, – возразил тогда ей мужчина.

– Можно плакать и о счастье.

Глеб коснулся губами ее длинных ресниц и ощутил солоноватый привкус слез.

– Ты что? – изумился он.

– Не мешай, – счастливый шепот проникал в самую глубину души. – Я плачу оттого, что счастлива, оттого, что у меня есть ты…

Глеб Сиверов сидел в вагоне и горло ему перехватил спазм. Ему хотелось вновь вернуться в тот день, когда они были счастливы с Ириной Быстрицкой, были счастливы до слез. «Одиночество может быть счастливым тогда, – подумал мужчина, – когда есть куда вернуться, есть о ком думать, когда знаешь, что кто-то ждет тебя. А я уезжаю неизвестно на сколько. Я даже не попрощался с ней, как она того заслуживает».

И он стал рисовать себе в мыслях Ирину. Сначала это были легкие, еле различимые штришки. Округлости плеч, две дуги, очерчивающие грудь, плавный изгиб шеи, овал лица… Он чувствовал себя Богом, создающим первого человека на земле – женщину…

Черно-белый рисунок, сотканный в мыслях… И самое главное, он был соткан не только из линий, но, как казалось Глебу, из музыки. Каждой черточке соответствовала определенная нота, и все они складывались в мелодию. Мелодию, как подумалось Сиверову, одинокой скрипки, звучащей в вечернем подземном переходе, божественная мелодия Вагнера, исполненная совсем не для тех людей, кто проходит мимо и слышит ее, а исполненная только для него одного, остановившегося в растерянности возле колонны, подпиравшей треснувшую балку перекрытий. Из бетонного разлома свисают тонкие битумные сосульки – черные, цвета траура. Звук одинокой скрипки отражается от голых стен, от грязного кафеля, и мелодия растекается над огромным городом. И в какой-то момент, кажется Глебу, все в мире меняется местами. Уже не город является вместилищем для звуков музыки, а музыка поглощает Москву целиком, подчиняя себе все – от движения машин до неяркой звезды, встающей над заплеванными ступеньками, которые неожиданно кончаются узкой полоской неба.