Андрей Воронин - Слепой стреляет без промаха

Да, не могло быть сомнения: это она. Повзрослевшая, нет, даже немного постаревшая, но все равно прекрасная.

Она тоже не сводила с него взгляда, хотя, Глеб знал это точно, узнать не могла. Он и сам с трудом вспоминал собственное лицо, в памяти всегда всплывало прежнее, то, которое любили его друзья, близкие, из которых никого не осталось.

И вот сейчас он вновь встретил ее.

«Сколько же лет прошло», – подумал Глеб, отступая в сторону и давая дорогу двум громилам, сопровождавшим женщину.

Он не мог вспомнить потому, что мысли смешались в его голове. Он шел по коридору, не оборачиваясь, но прислушиваясь к уже еле различимым звукам удаляющихся шагов. Затем проскрипел ключ в замочной скважине, открылась дверь.

Глеб знал, нужно повернуться в самый последний момент, когда дверь закроется, тогда он сможет узнать, в каком номере живет она.

Дверь хлопнула. Глеб обернулся, один из телохранителей застыл около двери, другой направился в холл и вернулся оттуда с двумя стульями.

«Однако, – отметил про себя Глеб, – женщина, которую охраняют двое громил, это тебе не просто так».

Он не стал уточнять цифры на дверях, а только зрительно отметил себе, где расположен номер.

«Два вправо от моего, напротив холла».

Сиверов понял: жизнь его сейчас готова перевернуться с головы на ноги.

Вновь появилась зацепка, ведущая его в прошлое, он встретил Ладу, свою первую любовь, которую неизвестно каким ветром занесло сюда, на абхазский берег. И еще он знал: эта встреча не сулит ничего хорошего, лучше про нее забыть, но он знал и другое: прошлое невозможно забыть, точно так же, как свое лицо.

Глеб поднялся на четвертый этаж, зашел в свои номер, остановился перед зеркалом.

– Я совсем другой человек, – трижды повторил он себе и не поверил в сказанное.

Он попробовал начать с другого конца.

– Она теперь совершенно другой человек… – но тут же Глеб оборвал себя, – если я узнал ее, значит, она прежняя, значит, осталось в ней что-то от той Лады, которую я знал.

Рука в кармане сжала рукоятку пистолета, и Глеб вспомнил, как в школе учил Ладу стрелять. Их военрук, исполненный уважения к должности отца Глеба, доверил ему ключи от тира, коробку патронов и мелкокалиберную винтовку.

И вот однажды вечером Глеб отправился вместе с Ладой в школьный подвал. Он помнил прекрасно, как лежал рядом с ней на жестком, обтянутом кожзаменителем мате. Лада прижималась щекой к цевью винтовки, а он показывал ей, как нужно целиться. Вспомнил, как после первого же выстрела Лада отказалась продолжать занятия. Вспомнил испуг на ее лице, маленькую гильзу на своей ладони, которую он протянул Ладе.

– Возьми на память, – сказал тогда Глеб ей. Лада приняла этот странный подарок.

Она так никогда и не призналась ему, что ластик с надписью «Love» раньше принадлежал ей.

И после того дня у каждого из них была вещь, некогда принадлежавшая другому, с которой можно было разговаривать, поставив ее на стол, к которой можно было обращать самые ласковые слова и высказывать то, что страшно было сказать вслух, даже оставшись наедине.

Сколько же гильз перебывало в пальцах Глеба после того дня, он и сам не мог сказать, но помнилась только та, маленькая, черная, лоснящаяся, с небольшой квадратной вмятинкой на самом донце. Помнилась потому, что осталась в руках девушки, которую он любил или хотел верить, что любит.

Сколько пуль он посылал в других, но гильзы или падали в траву, или откатывались по бетонному полу, влипали в битумное покрытие крыш. Другие он старательно собирал и бросал в реку.

«А помнит ли она ту гильзу?» – подумал Сиверов и понял, что не сможет уехать отсюда, пока не спросит Ладу об этом.

Еще дня не прошло, как Глеб был на море, а он уже понял: первая усталость прошла и наступило такое состояние, когда не делать ничего невозможно. Он порылся в недрах своей сумки, извлек блокнот и, откинув страницы на тонкой пластиковой спиральке, склонился над чистым листком.

В руках его застыл фломастер.

Он никогда не писал помногу, и ему нравились крупные буквы, оставляемые толстым стержнем. Яркие, цветные, они казались очень важными и полными смысла.

Хоть имели они смысл только для того, кто оставил их на бумаге. Ведь Сиверов старался писать так, чтобы никто чужой, если в руки попадет блокнот, не догадался что написано. Письменный стол, конечно же, остался от прежних времен, когда в этих номерах отдыхали кэгэбисты. Тогда считалось, что каждый работник спецслужб чрезвычайно серьезный человек и не может обойтись без рабочего места, даже на отдыхе. Тут же рядом с графином и настольной лампой, снабженной темно-зеленым абажуром, лежала массивная мраморная доска с перекидным календарем двухлетней давности.

Глеб усмехнулся, глядя на праздники, которые предлагались читающему для того, чтобы отмечать их. Вряд ли о них в эти дни помнили даже их создатели. Но кое-какую полезную информацию календарь все же содержал – ведь есть в этом мире вещи, которые не меняются с ходом времени.

Долгота дня, восход и закат, фазы Луны…

«Хотя нет, – подумал Глеб, – фазы Луны меняются, а вот время восхода и захода солнца может мне пригодиться».

Он отыскал сегодняшний день и выписал время заката. Затем посмотрел в окно, занимающее всю стену, на море. «Да, оно здесь садится за горизонт, так что никаких поправок на горы делать не надо».

Затем в его блокноте возник схематический план дома, ряды окон, лоджии. Он сменил фломастер, еле заметная желтая стрелка вела с четвертого этажа на третий, наискосок через два номера.

– Ну вот и все, – словно бы он сделал самое главное, сказал сам себе Глеб и откинулся на спинку кресла.

Оно жалобно заскрипело, явно не будучи рассчитанным на столь мощное тело.

Глеб уперся ногами в перекладину под столом и что было силы оттолкнулся. Кресло проехало половину комнаты и остановилось в двух метрах от тахты.

– Лада, – прошептал Глеб, – Лада, сколько мы с тобой не виделись? И вот довелось.

Медленно кружась, пролетел за окном сорванный ветром зеленый лист.

«Словно вертолет», – подумалось Глебу. Сколько раз ему приходилось видеть эти военные вертолеты зеленого цвета, с виду невзрачные, но страшные в своем могуществе. Сколько ему приходилось самому летать на них и даже иногда сидеть за штурвалом. Но затем он понял, что только человек, способный полагаться на самого себя, а не на технику, достоин уважения, только тот, кто голыми руками способен победить врага, сможет выжить в этом мире. И он предпочитал, выполняя задание, не винтовки с оптическим прицелом, когда находишься на огромном расстоянии от жертвы и практически ничем не рискуешь; он предпочитал держать в руках револьвер, нож. И поэтому знал, как выглядит смерть и не боялся ее – не только чужой, но и собственной.