Николай Иванов - Черные береты

Зато приятной неожиданностью стал звонок от Щеглова. Мишка вначале не понял, кто звонит, но как только прозвучала фамилия Тарасевича, сразу вспомнился заместитель Андрея.

— Ты… не один? — догадываясь, почему он оказался в Москве, все же уточнил Багрянцев.

— Не один. И не только мы.

— Сообразил. В гости сможешь забежать? Рая обрадуется.

— Вряд ли, ситуация не та. Об Андрее хоть что-нибудь известно?

— По крайней мере, жив-здоров. Там, где будешь, поглядывай по сторонам. Может, увидишь, — дал совет. И тут же пожелал друзьям не встречаться. Это будет не та встреча, которой бы оба хотели…

— Я понял, — отозвался Серега. — Но если не увижу, привет ему. Выпадет минутка, позвоню еще.

— Обязательно.

Значит, деморализованной московской милиции власти уже не верят, стягивают ОМОН со всей страны. А в провинциях настрой один — снести эту Москву к чертовой матери, разогнать по углам, чтобы больше не колобродила, не гнила и не будоражила остальных. Начальники на этом, кстати, могут сыграть. На кого первых натравят — тех провинция и погонит. Щеглов — Тарасевича, Ельцин — Руцкого. А вчера еще все были вместе…

Рая не очень обрадовалась появлению Щеглова. Впрочем, как до этого звонку Тарасевича. Все ее существо пронзала единственная мысль; как нарушится теперь спокойствие их дома, уведет или не уведет это ее мужа.

Ее можно было понять, она чисто инстинктивно оберегала нарождающуюся в ней жизнь. А Мишка, после всплеска эмоций с подачей рапорта, вновь улегся на диван и уставился в потолок. Рая, всегда тихая и осторожная в движениях, теперь вообще перемещалась по квартире бесшумно: ее Мишка, всегда уверенный в себе и не сомневающийся, кажется, ни в чем, теперь вдруг остановился как бы на перепутье. Хотя видно, что энергия клокочет у него внутри, ломая и выворачивая душу. Так что теперь Рая не то что боялась посылать его в магазин или предложить пройтись прогуляться, а и сама не решалась выйти из квартиры, оставить мужа одного.

— Думал, что я все-таки посильнее, — признался в своих переживаниях Мишка, когда, проснувшись среди ночи, она застала его сидящим на кухне. — Не так все это просто — повернуть еще раз свою жизнь на сто восемьдесят градусов. Не железный. Думается всякое.

Присела рядышком.

— Может, все еще переменится. И тебя призовут снова, и ты вновь наденешь погоны. И сделаешь это с чистой совестью, потому что в главную минуту не поступился своими убеждениями.

— Меня продолжает удивлять другое: почему не все положили на стол рапорта? Мы же русские офицеры. Мы всегда служили идее, а не деньгам. Где наша честь? Стоит в очереди за квартирой? За близким очередным званием? За выслугой лет? Измельчали мы, Рая.

— Не говори «мы». Ты сделал свой выбор. Страшный для меня, пугающий, но я очень хорошо тебя понимаю.

— Больше всего мне хочется сейчас увидеть Андрея. Очень боюсь, что он меня все-таки тогда узнал.

Чувствуя вину и перед мужем, и перед Андреем за то, что своим тоном, поведением не дала им возможности свидеться, торопливо похвалила:

— А ты знаешь, хорошо, что у вас, мужчин, есть такая дружба — по взглядам на жизнь. Только бы быстрее все закончилось, вы бы встретились и объяснились.

— Должно скоро закончиться. Сегодня уже суббота? К понедельнику скорее всего многое прояснится.

— Пусть это будет светлый понедельник.

«Боюсь, что будет как раз наоборот», — подумал про себя Багрянцев, но вслух согласился:

— Пусть. Пойдем-ка спать.

А утром телевизор показал начало настоящей бойни между собравшимися на митинг и милицией на Смоленской площади. Пылали машины, мелькали железные прутья. Крупным планом — залитые кровью лица. Вцепившиеся мертвой хваткой друг в друга старик и милиционер.

Кто остановит это безумие? Есть ли кто-нибудь, если уж не умный, то хотя бы сердобольный в руководстве страны?

— Боже, боже, — закрывала лицо руками Рая и, не веря, поглядывала на мужа: неужели он в самом деле не там, неужели Бог отвел его судьбу от участия в этом аду.

— Ты куда? — вздрагивала, лишь только он вставал с дивана.

— Выключить телевизор, — в конечном счете решил Мишка.

Экран погас, собрав всю Смоленскую площадь, крики, вой пожарных и санитарных машин в одну яркую точку. Еще бы уверить себя, что вместе с погасшим экраном прекратилось и действо.

— Пойду прогуляюсь, — Мишка не мог смотреть на угасающую точку на экране, не хватало воздуха, давили стены.

— Я с тобой, — боясь опоздать и остаться одной, Рая бросилась к вешалке.

Отговаривать было бесполезно, да и понималось, что уходить из дома в эпицентр событий таким образом — это заставить страдать и волноваться самого близкого человека. Даже двух — о будущем ребенке он думал уже как о живом человеке. Уход надо приготовить — неспешно, отвлекая жену на что-то иное, второстепенное.

Москва, как и в августе 91-го, внешне вновь почти никак не реагировала на происходящее в ее центре. Хотя мужики собирались группками, спорили и даже ругались. Некоторые прохожие шли, прижимая к ушам приемнички. Совсем не видно милиции — стянута к Белому дому. Вот раздолье жулью. И какое облегчение лично Мишке — иметь право не быть закованным в «свинью», не поднимать руку на других, не опускать глаза перед встречными.

Но просто уйти из МВД — этого мало. Он должен, обязан появиться среди тех, кто защищает Белый дом и депутатов. Попытаться испытать то ощущение, которое пережили люди, когда он вел на них свой взвод. Это снимет последние крохи жалости к оставленной службе. А еще он должен появиться там для искупления вины за предыдущие дни. Для самоочищения. Совести. Для будущего. В колоннах митингующих он не станет прятать свое лицо. Это ведь парадокс — демонстранты не прячутся, а «защитнички» надевают маски. Одно это говорит красноречивее всех указов, кто не в ладах с законом и совестью. Может статься, что там он отыщет и Андрея. Это тоже здорово — увидеть друга и не прятаться от него.

— Ты в мыслях… там? — Рая, чуткая, как пульс, словно считывала его думы.

— Да. Но хорошо, что только в мыслях, а не наяву, — признался Багрянцев.

— Мы загадали на понедельник, — напомнила жена, плотнее прижимаясь к плечу.

Ох, не ждал Мишка понедельника. Скорее предчувствовал готовность Ельцина и Ерина растоптать противника, перешагнуть через него и даже не глянуть под ноги. На Смоленке раздались первые выстрелы и пролилась новая кровь. На Смоленке народ впервые за все эти дни глумления над ним расшвырял «ельциноидов» и пробился-таки к осажденному Белому дому. Начало победы или трагедии? Станет ли вмешиваться в драку кто-то третий? Кто это может быть?

Вмешалась армия. Та самая непобедимая и легендарная, о которой народ слагал песни. Армия, чьи погоны Мишка с гордостью носил шесть лет. Министр которой клялся и божился на всех углах, что Вооруженные Силы — вне политики и что они никогда, ни при каких обстоятельствах не станут вмешиваться во внутренние дела.