Леонид Влодавец - Большой шухер

Но его сумели восстановить и сделать почти таким, как до войны. Даже еще чуточку приукрасить. Например, соорудили два фонтана, окруженные клумбами, а напротив главного входа установили (посреди большой клумбы в форме пятиконечной звезды) трехметрового бронзового Сталина в фуражке и шинели, с загадочной улыбкой и поднятой рукой. Он словно приглашал всех с кавказским гостеприимством: «Заходи, дорогой, гостем будешь!»

Вот с него-то, как утверждали старожилы, и началось разрушение парка.

В 1961 году пришло с верхов распоряжение — убрать Сталина. Темной ночкой подъехали на грузовике солдаты, подогнали мощный кран и увезли Иосифа Виссарионовича. Говорят, сразу в переплавку, на патронный завод, гильзы делать. А может, и врали. Факт тот, что остался пустой постамент, на который долго ничего не ставили.

То ли от того, что зоркое око Вождя перестало следить за порядком, то ли от того, что его преемникам все стало по фигу, но парк медленно и неуклонно разрушался. Срезали автогеном парашютную вышку, распилили на секции и… бросили ржаветь. Лекторы и артисты стали появляться все реже, потому что могли предложить публике только то, что она могла, не выходя из дому, увидеть по телевизору. Единственное нововведение хрущевских времен — молодежное кафе — очень быстро превратилось в пивняк самого запойного пошиба. Фонтаны засохли и проржавели, лодочная станция сгорела, лодки рассохлись, пруд преобразовался в зачаток болота. Главным культурным мероприятием стали танцы, а спортивным — драки после танцев.

Катастрофа произошла не в одночасье. Иногда что-то подновляли, подкрашивали, подбеливали. Но надолго не хватало. Все опять ломалось, ржавело, облезало. В солидной ограде парка появились дыры, через которые жители новых кварталов, обступивших парк со всех сторон, забегали туда распить бутылочку-другую, справить нужду под прикрытием растительности или просто вывалить ведро с мусором.

Наступление цивилизации и рыночной экономики превратило треть парка в базар. Все ближайшие к главному входу аллеи украсились киосками и лотками, где продавалось что душе угодно: от дубленок и кожанок до веников и декоративных лаптей. Но больше всего — бутылок. Поэтому в двух остальных третях парка, особенно в летнее время, то и дело звучала знаменитая гагаринская фраза «Ну, поехали!», означавшая, что очередная тройка алконавтов приступает к своему мероприятию «по линии космоса».

Шпана в парке завелась еще после войны. Правда, первое послевоенное поколение безотцовщины-беспризорщины было довольно быстро отловлено и посажено. Все те же старожилы утверждали — хотя последующие поколения им не верили, — будто в пятидесятые годы можно было спокойно гулять с любимой девушкой по самым темным аллеям и не ждать, что из-за кустов выйдут человек десять трудных подростков. А вот «шестидесятники» уже знали, что ходить надо только там, где свет горит. Причем количество освещенных аллей все уменьшалось, фонари с завидной регулярностью расшибали камнями, а иногда — должно быть, от избытка сил — выворачивали вместе со столбами. Бригадмильцы, а после них дружинники и окодовцы (ОКОД — оперативный комсрмольский отряд, если кто забыл) вели со всеми этими негативными проявлениями борьбу, но… как-то не так, должно быть. Если при Сталине за разбитый фонарь пятнадцатилетнего шпаненка могли запросто определить во «вредители», а за выстрел из порохового самопала признать «террористом», то в «оттепельные» годы, как и потом, в «застойные», его приводили в штаб дружины, вели задушевные беседы, убеждали записаться в библиотеку или кружок авиамоделиста. Одним словом, ударились в другую крайность.

Какое-то время считалось, что главное — не дать пацану сесть в тюрьму до армии. Армия мыслилась как всемогущая воспитательная сила, способная превращать человека в человека. Никто и подумать не мог, что армия, пополняясь шпаной из компаний, привыкших бить фонари и морды на аллеях, сама заметно переменится к худшему. И вместо дисциплинированных подтянутых умелых парней оттуда стали возвращаться угрюмые, жестокие, накачанные, агрессивные дембеля. А потом еще Афган добавился… Возвращаясь из армии, «деды» навещали свои прежние компании, учили новые поколения уму-разуму. Сюда же наведывались и те, кто, не дотянув до призыва, залетел в колонии; все это сплавлялось, смешивалось, срасталось. И несмышленышам было жутко лестно доказать свою отчаянность и крутость перед парнями, чье имя могло повергнуть в трепет даже старшеклассника или пэтэушника.

«Да ты чего, в натуре, на „парковых“ тянешь?» — Этой фразой пацан мог обеспечить себе мирный проход через любой самый опасный двор в городе, если после этого называл пару известных народу кликух. Парнишка, живший в любом районе города и имевший друзей в парке, хорошо знал: чуть что — за него заступятся, отмолотят обидчиков в любом числе. Даже Лавровка, где тоже были жутко крутые люди, после двух-трех больших разборок признала, что парк сильнее.

Когда-то в этом самом парке начинали свою сознательную жизнь и Агафон, и Гребешок, и Налим с Лузой. Правда, в разное время, хотя разница в возрасте между ними была не очень большой.

Агафон тусовался тут еще при застое. Но после того, как двух его друзей посадили, а одного по пьянке зарезали, как-то охладел к парковым делам, более-менее закончил десять классов и ушел в армию, откуда подался в ментуру. Не потому, что проникся особой ненавистью к преступной среде, а потому, что уловил: пушка, ксива, рация и дубинка дают власть. Службу он, правда, нес не в парке, а в другом районе города, но привычку бить упавшего ногами вынес из этих «романтических» аллей. Увы, она его и подвела.

Гребешку довелось «парковаться» в самое безалаберное время — между застоем и перестройкой. Поначалу он был слабоват, но нахален и в результате часто приходил из парка с фингалами. Потом разогрелся, раскачался и завоевал авторитет. При этом очень ловко избежал приводов и удачно успел уйти в армию. Задержись он буквально на пару дней дольше — влип бы в историю. Кодла, в которой он до этого состоял, прицепилась к каким-то прилично одетым парням. А те оказались оперативниками КГБ, к тому же при пушках и при исполнении служебных обязанностей. Одного из друзей Гребешка грохнули в пределах необходимой обороны, а остальных положили на землю в живом виде, после чего упаковали всех в кутузку. Гребешок узнал об этом уже в армии.

Луза и Налим принадлежали к последнему поколению парковой шпаны, которое росло и развивалось в условиях демократии. Похулиганить им удалось вволю, но очень они попались быстро. На зоне им сразу стало ясно, что они занимались ерундой, пока умные люди дела делали, и по возвращении возмечтали о том, чтоб найти себе крутого пахана.