Олег Приходько - Оборотень

Миниатюра так и называлась: «Отчаяние». Она висела на грязновато-желтой кафельной стене подземного перехода. Рядом были еще картины: лодка в половодье, собака у ног читающей девушки (девушка казалась маленькой, а собака большой и алчной), памятник, облюбованный воронами…

Рядом играл на флейте долговязый очкарик, сидел в инвалидной коляске мальчонка без ног, торговала самодельными леденцами бабка. Какой-то тщедушный человечек неопределенного возраста с козлиной бородкой и в шапке пирожком а-ля «Никита-кукурузник», в третий раз задержался у картин, остановил взгляд на них.

— Ваша, что ли? — спросил он у продрогшего парня в нейлоновой куртке.

— А то чья ж? — безразлично ответил тот. За целый день ему задавали этот вопрос бессчетно, но никто не купил.

— В руки можно взять?

— Берите, не в музее.

Мужчина снял перчатки, взял картину и поднес к тусклому люминесцентному светильнику.

— Талантливо. Н-да, талантливо, — тряхнул бородкой ценитель и с прищуром посмотрел на художника. — Сколько хотите?

Ввернуть бы ему сакраментальное: «Талант не продается!» Ну, да чего ж пришел? Продается. Талант, леденцы, звуки флейты — все. Нужно было съездить на каникулы домой, купить кисть, холсты, багеты, мольберт. Нужно было в конце концов пить и есть и сменить эту куртку на что-нибудь более теплое, а то так и окочуриться недолго.

— Семьдесят… — сказал парень не слишком уверенно и добавил: — …пять.

Это было новогодним подарком судьбы! Козлобородый покачал головой, подумал минуту и… водрузив миниатюру на место, принялся отсчитывать доллары из толстого бумажника.

— А не жалко? — улыбнулся меценат.

— Жалко, — признался художник. — Завернуть?..

Над этой миниатюрой он корпел месяца полтора. Чувствовал, что работа складывается, оживает, нравится все больше. Конечно, она предназначалась не для перехода.

«Продешевил, — с грустью подумал автор картины, глядя вслед Третьякову наших дней. — А у этого типа губа не дура. Хоть бы фамилию спросил…»

Шансов на то, что кто-нибудь, увидев миниатюру, захочет отыскать ее автора, не оставалось, «пирожок» мог при желании выдать ее за свою. Парень сложил нераспроданное в потрепанную туристскую сумку, кивнул музыканту: стоять дольше не было сил.

«Нужно халтурить, старик! — убеждал он себя, торопливо удаляясь от перехода в сторону метро. — Халтурить! Тогда и торговля шибче пойдет. И жалко не будет. Сейчас без этого нельзя. Толпа все сотрет. Нынче ведь как: споешь, допустим, „Леха, Леха, мне без тебя так плохо!“ или „Ты зараза, отказала мне два раза“ — все о'кей. А ты, идиот, сидишь месяцами, выводишь, кодеры подбираешь, идеи реализовываешь… Кому они сейчас нужны, идеи?..»

Он спустился в метро — теплое, яркое, живое московское метро. За такую «галерею» нужно было платить.

Злости в художнике не было. Было отчаяние — то самое, что не продается.

В общежитие он вернулся затемно. От мороза горели уши, в животе не бурчало — играл сводный оркестр. Из кухни пахло жареной картошкой с луком. В кармане булькала купленная по пути бутылка коньяку. С нею можно было напроситься в гости к «искусствоведкам», они накормят. Шла сессия, на завтра была назначена сдача «хвостов» по истории.

Кто-то свистнул из темноты холла на втором этаже. Студент остановился. Из кресла поднялся человек в распахнутом кожаном пальто, шагнул на свет.

— Привет, Симоненко, — натянуто улыбнулся он и протянул расслабленную ладонь. — Не узнаешь?

— Мы разве знакомы? — всмотрелся студент в грубоватое лицо «кожаного».

Мимо прошмыгнула девчонка со стопками книг — переносила «источники знаний» из комнаты в комнату.

— Андрюша, приветик! — защебетала «искусствоведка». — Зайдешь?

— Попозже.

Коридор обезлюдел. Будущий живописец и его гость стояли друг напротив друга.

— Только не говори, что ты меня не узнал, — негромко, но, как показалось Андрею, грозно предупредил незнакомец. — Ты ведь художник, у тебя должна быть хорошая память на лица. Не так ли?

— Художник от слова «худо», — усмехнулся студент.

— Ладно прибедняться! Пригласишь в комнату или здесь потолкуем?

Андрей временно жил один: дипломник Малахов подался на зимние этюды в Балашиху, сокурсник Найда уехал хоронить отца. Звать этого малосимпатичного мужика в комнату не хотелось, но что-то недоброе уже поднималось из тайников памяти, что-то предвещало серьезный разговор, не предназначенный для посторонних ушей.

— Может, представитесь? — пожал плечами студент. — Правда не помню!

— Зови Борисом, не ошибешься. Брат я твой. Молочный… — прибавил незнакомец и неожиданно рассмеялся.

Симоненко почувствовал, как сердце подпрыгнуло и провалилось в какую-то бездну, а руки стали ватными, непослушными. Так бывает за минуту перед тем, как живописный страх схватит своими цепкими лапами.

— Не понял. Но ладно, — с наигранной бодростью усмехнулся студент. — Пошли, чего стоять.

— Вот так-то лучше. Ничего, сейчас все поймешь.

«Ленка? — на ходу нашаривая в кармане ключ, силился сообразить Андрей. — Ну да… Брат, брат… „молочный“… Хм… Если он претендует на Ленку Цигельбар — разговор короткий: пусть решает сама. „Молочный“… спал он с нею тоже, что ли?..»

Симоненко отворил дверь, включил свет, снял куртку, едва не выронив бутылку из кармана.

— Садись, — кивнул он.

Борис скинул пальто на меху, швырнул на кровать.

— Выпьешь? — спросил хозяин комнаты.

— Нальешь — выпью. Один живешь?

— Временно один.

Лена была его девушкой с первого курса. Два года они при каждом удобном случае занимались любовью, строили планы на будущее, хотя далеко заглядывать Симоненко не любил. Во всяком случае, у девушки была московская прописка, приличная квартирка в центре, и папа — проректор по работе с иностранными студентами. Намечался обмен с французской Академией искусств, куда они планировали поехать вместе.

— Твоя работа? — показал Борис на увешанные этюдами стены.

— Могу продать.

— Это не по моей части, — хмыкнул гость.

Симоненко поставил на стол граненые стаканы, разрезал на четыре части подмерзшее на подоконнике яблоко.

— Рассказывай, где мы пересекались. Вроде видел где-то, а где — не припомню, — сказал он и разлил по стаканам подозрительно пахнущую жидкость.

— Рассказываю, — заговорил Борис и вперил в собеседника тяжелый взгляд. — Пересекались мы с тобой в мае девяносто первого года.

И тут художник вспомнил, в одно мгновение, потому что никогда не забывал. Рот его приоткрылся в немом крике, глаза потухли, он съежился и задрожал.

— Теперь ты меня узнал окончательно, я вижу, — Борис залпом выпил коньяк. — Давай, чего ждешь? С перепугу-то самое милое дело. И поговорим как мужики — о тех делах, которыми мы с тобой повязаны.