Андрей Таманцев - Закон подлости

Док выскочил из салона, метнулся к подъезду старого дома. Распахнув тяжелую дверь, он чуть не сбил с ног выходившую женщину с собачкой. Женщина отскочила к стене, а пекинес, встретившись с Ивановой ногой, с визгом полетел в глубь парадного.

— Пардон, мадам… — пробормотал Док и нырнул под лестничный пролет.

— Хам!.. — взвизгнула женщина в ответ.

Но в следующий момент она пожалела о сказанном и, позабыв про любимого песика, с криками бросилась на улицу — из-под лестничного пролета грохнули три выстрела. Это Док торопливо расстреливал висячий замок на двери в подвал.

Когда замок со звоном упал на пол, Иван рванул на себя дверь и бросился вниз. В подвале было темно и сыро. Из вентиляционных отверстий лился дневной свет.

Несколько секунд Док стоял, привыкая к полумраку. Потом он двинулся в глубь помещения, стараясь не удариться головой о нависающие трубы и уворачиваясь от струй горячего пара. У дальней стены он наткнулся на то, ради чего погибло столько людей.

Серебряного цвета чемодан стоял под трубой.

Сбоку к нему была прилеплена лепешка пластиковой взрывчатки с взрывателем.

От взрывателя с жидкокристаллическим циферблатом к черной коробочке пейджера тянулись два проводка.

В последние минуты своей жизни Леха Шах не врал. Док нагнулся к взрывателю и осторожно отлепил от него капсюль детонатора.

На циферблате истекали последние секунды. Вот исчезла последняя единица, вот замерли на нем, как страшное напоминание о смерти, четыре грозных нуля.

Раздался легкий щелчок, и между двумя проводками проскочила искра… Обессиленный от напряжения Док сел прямо на сырой пол. По его лицу стекали капельки пота. Взгляд Дока скользнул по стене и наткнулся на выцарапанную на закопченном кирпиче надпись:

«Здесь прогуливали свои уроки Шах и Вано».

…И внизу дата из давно забытого, но замечательного школьного года…

Что еще?

Дело было закрыто, проблемы закончились, головная боль прошла. Они теперь опять могли отдохнуть, опять раствориться в обычной жизни, все меньше и меньше привычной для них. Усталость была колоссальной, ни с чем не сравнимой. Усталость валила с ног. И еще страшнее она была оттого, что такой недолгой оказалась радость от возвращения Трубача, сменившись горем новой потери.

Найтись, чтобы вновь исчезнуть из жизни, теперь уже навсегда, — какая жестокая ирония судьбы!

Голубков распорядился выплатить им их обычный гонорар — пятьдесят тысяч баксов на человека — за отлично выполненную работу. Они не то чтобы отказывались — какой же дурак будет отказываться от денег? — но просто восприняли этот факт с равнодушием. Уход Трубача, который нельзя было назвать гибелью в бою, был словно тревожный звонок для каждого из них: ведь Трубача постигла смерть не от руки убийцы — от старых ран, от накопившейся за все эти неспокойные годы усталости, на которую им не приходило в голову сетовать.

И все-таки это была смерть бойца, которой не было бы стыдно никому из них.

Во всяком случае, эта история закончилась. И в целом — закончилась удачей.

Может быть, потому, что кроме умения вовремя выстрелить они научились еще одной важной вещи — вовремя не выстрелить. А может быть, просто оттого, что в маленькой церквушке в местечке Спас-Заулок под Зарайском время от времени появлялся молодой еще человек по имени Сергей Пастухов, чтобы без слов, в сердце своем, отблагодарить Всевышнего за жизнь живых и попросить покоя умершим.

…И снова горело в маленьком храме в Спас-Заулке семь свечей — пять за здравие и две за упокой душ погибших товарищей — Тимофея Варпаховского и Николая Ухова, обретшего наконец свой покой под тяжелой плитой, которая уже лежала здесь целый год и целый год была памятной, а теперь стала могильной.

…Тяжелая плита на далеком деревенском кладбище под родными небесами… Склонясь перед образом покровителя воинов Георгия Победоносца, Сергей Пастухов все думал о том, сколько смертей уже на счету его маленькой команды.

Смертей, для кого-то явившихся заслуженной карой; смертей ради добра для множества других людей, оставшихся благодаря команде Сергея живыми и невредимыми; смертей, вызванных необходимостью самому остаться в живых… И, осеняя себя крестным знамением, он все пытался понять:

Чей я солдат, Господи?

И если Твой — не допусти, Господи,

Стать мне слугою Князя Тьмы.

Господи. Господи. Господи.