Андрей Воронин - Антимавзолей

Но все это произошло позже, а пока что Ивантеев стрелял, учился наполнять бокалы, не проливая ни капли на скатерть, и помаленьку привыкал к лестной, но малость, прямо скажем, тревожной мысли, что готовят его для заброски в глубокий тыл противника. Какого противника? А черт его знает, ей-богу! Изучением иностранных языков лейтенанта не напрягали, так что он мало-помалу пришел к выводу, что отправят его в какую-нибудь Аргентину или Мексику выслеживать беглых полицаев и иных пособников немецко-фашистских оккупантов.

И опять он ошибся, потому что никуда его не отправили, а повели, когда настало время, вместе с другими соседями по казарме вокруг пригорка, на котором стоял дом, свели в неприметный овражек и распахнули стальную дверь бункера. Перед этим, ясно, был инструктаж – что делать, чего не делать, по каким телефонам и в каком случае звонить, когда и против кого применять оружие, – но из инструктажа этого, честно говоря, Ивантеев мало что понял. Запомнил-то он все, но вот понять – нет, ни черта не понял. Сторожили они в этом бункере какого-то интеллигентного старикана, и опять же трудно было понять: то ли сторожили, то ли, наоборот, прислуживали ему, как холуи какие. Обед в комнату носили, прибирались по очереди, отвечали на дурацкие его звонки...

Тут вот какая была тонкость: в комнате у старика стояло до черта телефонов, прямо как у командующего фронтом, но дозвониться с любого из них можно было только дежурному, который сидел тут же, за дверью, и был обязан, помимо всего прочего, на эти звонки отвечать. А звонки были еще те: старикан, как видно, малость выжил из ума и решил почему-то, что он большая шишка. То наркома потребует, то главного редактора газеты "Правда" – статью он, видите ли, закончил, – а то и самого товарища Сталина. И дежурный был обязан этак вежливенько ему отвечать: дескать, перезвоните позже, нарком выехал в ЦК, товарищ Сталин проводит срочное совещание, а главный редактор занемог от чрезмерного напряжения, и – спасибо, мы непременно передадим ему ваш привет и пожелание скорейшего выздоровления... Только то и спасало, что старик через пять минут забывал, куда и зачем звонил, и ни разу не удивился: мол, да когда же ваш нарком из ЦК вернется?!

Служба, в общем, была непыльная, но уж очень скучная. За забор ни ногой, сменился с дежурства – и в казарму. С виду-то это не казарма была, а дом – богатый, прямо-таки барский, – а внутри – казарма и казарма, разве что светлая, чистая и койки в один ярус. В свободное время – карты, домино, шашки-шахматы всякие; выпивка не возбранялась, однако до белых лошадей никто не напивался. А что хуже всего – поговорить не с кем, все молчат, как глухонемые, все разговоры – только по делу. И само собой, никаких баб. При таких условиях ничего не радует: ни форма из генеральского сукна, ни сапожки хромовые, с иголочки, ни оклад чуть ли не маршальский, ни хорошая еда, какой сроду в глаза не видывал, ни выпивка – словом, ничего.

Странное, конечно, дело, но Ивантеев долго не мог понять, кого они тут охраняют. Уж очень их подопечный был стар, лет под восемьдесят, наверное, да и бородой оброс прямо как поп или, к примеру, Карл Маркс. А когда понял наконец, то понял и все остальное: и откуда такая секретность, и зачем вся эта чепуха с телефонами, и почему Сиверс того паренька даже не допросил, а просто пристукнул, как таракана... Понял и не удивился: раз партия решила, значит, так надо. Мы ж не эсэсовцы какие-нибудь, а свои, советские внутренние органы, и не отсебятиной занимаемся, а выполняем секретный приказ самого товарища Сталина...

И когда в следующий раз довелось ему войти с подносом в самую дальнюю комнату бункера, уже зная, с кем имеет дело, Ивантеев ничуть не оробел. Ну разве что немножко, потому как почти за год службы успел к старику привыкнуть и чуть ли не подружиться с ним. Нормальный был старик, невредный, смотрел ласково и все писал, писал что-то на листках прямо как заведенный. Принесешь ему чаю с лимоном, он глянет этак по-доброму, скажет: "Спасибо, товарищ" – и дальше пишет. Статью, стало быть, заканчивает для газеты "Правда"...

Сиверс, тот сразу заметил, когда у Ивантеева пелена с глаз упала. Очень лейтенант боялся этого момента, однако страшного ничего не случилось, а даже наоборот: отвел его Сиверс в сторонку и потихоньку от других офицеров дал ему особое поручение – писать Ильичу письма от имени юных пионеров. Почерк у Ивантеева был крупный, детский, да и грамота хромала, так что письма получались просто на загляденье. Сиверс эти письма уносил куда-то, а приносил уже в конвертах с почтовыми штемпелями – из Москвы, из Казани, даже из Владивостока. Как-то раз Ивантееву на глаза попался штемпель с надписью "Петроград". Он сперва глазам своим не поверил, а потом сообразил: как же, старик-то ничего не знает, что на свете делается! Он ведь до сих пор думает, что государством управляет...

Да и сами они, кстати, знали немногим больше старика. О смерти Иосифа Виссарионовича, к примеру, Ивантеев узнал только в августе пятьдесят третьего, да и то случайно – официантка из санаторской столовки в койке проболталась. Ни радио, ни газет – ничего этого у них не было, а шоферы, которые еду привозили, те вообще не разговаривали – видно, такой у них был приказ.

Словом, служба была хоть и скучная, но важная, значительная. Ивантеев очень ею гордился – до тех пор, пока капитан Гурин, как-то раз выпив за ужином лишнего, прямо ему не сказал: "И чего ты, Ивантеев, пыжишься, чего надуваешься? Ты хоть понимаешь, дурачина деревенский, что все мы, сколько нас тут есть, его и на час не переживем? Он на тот свет – и мы вслед..."

Ивантеев ничего не ответил на эту пьяную выходку и никому о ней не рассказал, но слова капитана запомнил крепко – они ему сами запомнились, хоть он и рад бы был их забыть. И чем больше Ивантеев над ними размышлял, тем яснее ему становилось, что Гурин прав. Уж кому, если не Василию, было знать, как работают органы, какие меры предпринимаются порой для сохранения секретности! Он это знал, а если бы даже не знал, то достаточно было только разок поглядеть на горбатого Сиверса, чтобы все понять.

С того самого дня Ивантеев начал с тоской поглядывать в сторону глухого деревянного забора с колючей проволокой поверху. Да только без толку это было, гляди не гляди. Вышек по углам периметра тут не было – все-таки не лагерь в Сибири, а правительственная дача в Подмосковье, – но их с успехом заменяли упрятанные в кронах деревьев замаскированные деревянные платформы, на которых днем и ночью дежурили обряженные в маскхалаты снайперы. У них был приказ стрелять без предупреждения в каждого, кто приблизится к забору, – неважно, с какой стороны. Когда подходила очередь, Ивантеев тоже поднимался на одну из этих платформ и сидел там, как финская кукушка, по двенадцать часов кряду, от нечего делать разглядывая часовых на соседних платформах через оптический прицел. Это, кстати, тоже входило в его обязанности – стрелять, если сосед попытается самовольно, до прибытия смены, покинуть пост. Частенько, глядя на соседнюю платформу через прицел, Ивантеев замечал, что сосед точно так же разглядывает его поверх винтовочного ствола. Можно было, конечно, попытаться двумя меткими выстрелами очистить две ближайшие платформы и дать тягу в лес, но где-то там, в лесу, тоже была натянута колючая проволока, вдоль которой ходили патрули автоматчиков с собаками, а дальше, за проволокой, лежала целая страна, в которой – Ивантеев это знал наверняка – черта с два схоронишься, если не знаешь точно, куда бежать и у кого просить помощи.