Андрей Воронин - Слепой против бен Ладена

– Ты прав, – перебил его одноглазый. – Время дороже разговоров, на которые мы его тратим. Ты, как всегда, принял верное решение, Гамид. Если бы я был президентом или королем, непременно наградил бы тебя орденом и произвел в генералы. Ты хотел бы стать генералом, Гамид?

Охранник задумался.

– Я слишком часто стрелял в генералов, чтобы хотеть себе такой участи, – заявил он наконец.

– Ты стрелял в хороших генералов, Гамид, – рассмеялся одноглазый. – А плохие сидят там, где в них некому стрелять.

– Разве плохой генерал вам нужнее, чем хороший солдат? – удивился охранник.

– Ты опять прав – прав, как всегда! – воскликнул одноглазый, поднимаясь из кресла. Он скинул пиджак, вынул из ящика стола наплечную кобуру и принялся прилаживать ремни. – Помоги застегнуть, – попросил он. – Кажется, за последнее время я успел отвыкнуть от оружия.

– В это трудно поверить, – возясь с пряжкой, с сомнением заметил Гамид. – Мне кажется, это невозможно.

– Ты снова прав, к сожалению, – вздохнул одноглазый.

Он вынул из того же ящика огромный черный пистолет, привычно проверил обойму и небрежным жестом бывалого вояки опустил оружие в кобуру. Гамид подал ему пиджак; одноглазый просунул руки в рукава, оправил лацканы и по привычке застегнул пиджак на все пуговицы. Он еще не успел ничего сказать, а предупредительный Гамид уже включил верхний свет. Едва заметно кивнув в знак благодарности, одноглазый повернулся к висевшему на стене зеркалу, поморщился и расстегнул пиджак. Ходить нараспашку он не привык, расстегнутые пуговицы казались ему признаком свойственной неверным распущенности и излишней свободы нравов. Увы, портной слишком хорошо подогнал пиджак по фигуре, и в застегнутом виде этот предмет гардероба был не в состоянии скрыть висящий под мышкой пистолет.

Когда одноглазый смотрел на себя в зеркало, у него вдруг возникло мальчишеское желание картинно выхватить пистолет из кобуры и прицелиться в собственное отражение. Но он привык контролировать не только слова и поступки, но и выражение лица, и жесты, и все остальные проявления своей человеческой природы. Такова участь всех без исключения сильных мира сего; лишь тот, кто стоит на самых нижних ступеньках социальной лестницы, может позволить себе одеваться как вздумается, говорить что в голову взбредет и делать что заблагорассудится. Но чем выше ты поднимаешься, чем больше возможностей открывается перед тобой, тем меньше у тебя остается личной свободы. Из живого человека ты превращаешься в абстрактный символ, в газетный портрет, в ходячий памятник самому себе – величественный, всеми узнаваемый и безликий, как все памятники...

– Когда мы сможем выехать? – спросил он, глядя в зеркало на отражение Гамида.

– Лимузин и джипы отправятся... – охранник поднес к глазам запястье и посмотрел на массивные часы в тяжелом золотом корпусе, – через четверть часа.

– Почему так нескоро?

– Это связано с подготовкой самолета, господин, – почтительно ответил Гамид. – Все должно выглядеть естественно, не так ли? Машины могут выйти хоть сию минуту, но тогда им придется провести эту четверть часа на краю летного поля. Я решил, что лучше не отступать от установленных вами правил. Тем более что мы с вами можем выехать прямо сейчас, если таков будет ваш приказ.

В последних словах Гамида одноглазому почудилась какая-то новая, незнакомая интонация, какой-то хорошо скрытый подтекст, некий двойной смысл – неявный, но ощутимый. Гамид не то осуждал хозяина за поспешность, с которой тот покидал дом, город и страну, не то, напротив, хотел поторопить. Вряд ли он намеренно дал собеседнику почувствовать свое недовольство, но оно вылезло наружу само, как шило из мешка, и укололо одноглазого, вот именно, как шило. Люди, как глиняные горшки или плотницкие инструменты, постепенно приходили в негодность, переставая отвечать предъявляемым к ним требованиям. Это был естественный процесс, но тот факт, что даже казавшийся несокрушимым Гамид уже дал пусть микроскопическую, но ощутимую трещинку, сильно огорчил всемогущего араба.

– Не будем торопиться, – сказал он. – Пусть все идет по разработанному тобой плану. Кроме того, я не могу уехать, не узнав, что обнаружат в тоннеле.

Гамид почтительно склонил голову, но хозяин успел заметить промелькнувшую в его черных глазах искорку удовлетворения. Он был хорошим воином и заботливым командиром, и ему, конечно же, не хотелось убегать, бросив своих людей на произвол судьбы, даже не зная, насколько велика грозящая им опасность.

Но это, увы, было только одно из возможных объяснений. Существовало и другое, более прозаическое и менее приятное. В последнее время все шло как-то наперекосяк; большие неприятности и мелкие неудачи буквально преследовали одноглазого. Они могли быть случайными, а могли и являться следствием хорошо продуманного, осторожного, тщательно замаскированного предательства.

И если Гамид в силу каких-то, пока неведомых причин нарушил данную в далекой юности клятву верности, его невысказанное, но явное желание подольше задержать хозяина в осажденном доме было вполне понятным.

Подозрения закружились в мозгу жужжащим, жалящим роем, но одноглазый прогнал их прочь. Он был достаточно умен, чтобы трезво оценивать свое положение и себя самого. Человек его ранга просто обречен на подозрительность, а в перспективе – на настоящую, полновесную паранойю. Доверять полностью и безоговорочно нельзя никому, это верно, но и шарахаться от собственной тени, видя в каждом человеке подосланного убийцу, – последнее дело. Если инструмент перестал вызывать доверие, а другого под рукой в данный момент нет, это не повод бросать работу. Нужно просто соблюдать осторожность до тех пор, пока не представится случай обзавестись новым инструментом, а старый выбросить на помойку...

– Если позволите, господин, я хотел бы пойти к моим людям, – сказал Гамид.

– Конечно, уважаемый, – откликнулся одноглазый. – Под руководством храброго и умного командира даже плохой воин делается хорошим, а хороший становится воистину непобедим! Ступай, и да пребудет с тобой милость Аллаха.

Гамид опять склонил голову в поклоне, похожем на небрежный кивок, повернулся на каблуках и торопливо вышел из кабинета. По коридору он уже бежал – это было видно на мониторе компьютера, который до сих пор работал в режиме свободного сканирования, поочередно подавая на экран изображения с различных, выбранных наугад следящих камер.

И, глядя, как убегает по коридору непривычно маленький и черно-белый Гамид, одноглазый араб внезапно испытал сильное и очень неприятное беспокойство. Он знал настоящее имя этого чувства, но не хотел произносить его даже в мыслях, потому что имя ему было – страх.