Андрей Воронин - Тайна Леонардо

Это уже было чересчур. Только секса с маньячкой в качестве платежного средства ему и не хватало!

– Знаете, – решив подвести черту под разговором, задушевно признался Марат Хаджибекович, – раз уж мы начали говорить прямо, без обид, я вам вот что скажу: по-моему, вы сумасшедшая.

– Я знаю, – просто, без тени кокетства, согласилась посетительница. – Ну и что? Какое это имеет значение в нашем с вами случае?

– Действительно, никакого, – сказал Мансуров и, протянув руку, выключил диктофон. – Простите, я должен покинуть вас буквально на пять минут. Кофе, чай?

– От кофе остается налет на зубах, а от чая портится цвет лица, – сообщила посетительница. – Я бы предпочла стакан минеральной воды без газа. Это можно устроить?

– Разумеется, – сказал Марат Хаджибекович и, открыв стоявший в углу холодильник, налил стакан воды – как и просила посетительница, минеральной без газа.

– Благодарю вас, – сказала та, поднося к губам мгновенно запотевший стакан. – Вы не поверите, но я так волнуюсь, что у меня внутри все пересохло.

– Пустяки, – успокоил ее Марат Хаджибекович. – Так я буквально на пару минут...

Выйдя в коридор и удалившись от своего кабинета на расстояние, гарантирующее конфиденциальность, он извлек из кармана белого халата мобильный телефон и сделал звонок своему давнему, еще с институтской скамьи, приятелю, доктору Сафронову. Переговорили они коротко и по-деловому: Сафронов, как всегда, был занят с пациентами, а Мансуров боялся надолго оставлять свою посетительницу без присмотра.

Окончив разговор, Марат Хаджибекович вернулся в кабинет и некоторое время, а именно битых четверть часа, делал вид, что обсуждает с посетительницей детали предстоящей операции.

Потом дверь за ее спиной распахнулась без стука, и на пороге возникли двое дюжих санитаров, один из которых держал под мышкой смирительную рубашку с длинными брезентовыми рукавами. В кабинете сразу стало тесно.

Посетительница обернулась на шум и снова повернула к Мансурову удивленное лицо. Марат Хаджибекович встал.

– Забирайте, – сказал он санитарам. – А это, – он протянул одному из них диктофон, – передайте доктору Сафронову. Пригодится при постановке диагноза...

Небритый прозектор, от которого за версту разило употребленным не по назначению медицинским спиртом, выкатил в тесную комнатушку, где его дожидался Глеб, медицинскую каталку на вихляющихся, противно визжащих колесиках. На каталке лежало накрытое серой казенной простыней тело, казавшееся непривычно коротким. Вместе с прозектором и каталкой из соседнего помещения просочился еще какой-то запашок – слабый, едва уловимый, но тем не менее почти перекрывший исходящее от прозектора благоухание неусвоенного спирта.

– Этот? – спросил Глеб.

– А я знаю? – лениво откликнулся прозектор. – Сам гляди, этот или тот. Если не тот, другого, извини, нету, у нас тут, понимаешь, морг, а не склад дохлых лилипутов... Вот, гляди.

Он откинул простыню, обнажив мертвеца гораздо больше, чем это требовалось для опознания – почти до колен. Голое, синевато-серое тело, лежавшее на сером цинке каталки, казалось еще более миниатюрным, чем при жизни, но гораздо менее складным, как будто вместе с дыханием из него ушла иллюзия ловкости и грациозности. Бесцветные редкие волосы спутанными прядями падали на сероватый, прорезанный морщинами лоб, сине-серые губы слегка раздвинулись, обнажив желтовато-коричневую полоску мелких испорченных зубов. На лбу, сразу под линией волос, виднелся грубо, крупными стежками, зашитый разрез, и такой же разрез, напоминавший выписанную скальпелем букву Y, пересекал грудь и живот. Глебу некстати вспомнилось, что прозекторы имеют обыкновение класть извлеченный из черепа мозг в брюшную полость, чтобы не возиться, заталкивая его на место.

– Ну, здравствуй, Короткий, – сказал он, обращаясь к пустой, почти наверняка набитой использованными марлевыми салфетками голове, равнодушно смотревшей мимо него мутными стекляшками глаз. – Похоже, говорить со мной ты не станешь...

– Это точно, – хрипло хохотнув в кулак, отчего запах перегара многократно усилился, подтвердил прозектор. – Собеседник из него сейчас, как из говна пуля. Ну, твой, что ли?

– Мой, – сказал Глеб. – Результаты вскрытия где?

– Известно где – в ментовке. Выбросили уже, наверное. Или потеряли... А тебе зачем?

– Надо. Так я его заберу?

– Бери, мне не жалко. Только расписку напиши, чтоб потом не говорили, будто я из него холодец сварил. Он тебе кто – родственник?

– Подозреваемый, – сказал Глеб.

– Ишь ты, – равнодушно удивился прозектор, – такой шибздик – и подозреваемый... И в чем же это он подозревается-то, а?

– В ограблении Эрмитажа, – ничем не рискуя, ответил Глеб.

Прозектор снова хрипло хохотнул и накрыл Короткого простыней. Севшая от многократных стирок казенная простыня накрывала лилипута целиком, и еще оставалось много лишней материи.

– Не хочешь говорить – не надо, – сказал прозектор. – Я ж понимаю – служба, тайна следствия... А только, если хоронить не собираешься, забирать его тебе ни к чему. Ни хрена твое повторное вскрытие не покажет, так и запомни. Можешь даже записать, если с памятью проблемы.

– Это почему же оно ничего не покажет?

– Ну, что-нибудь покажет, конечно, но главного – нет, не покажет. Главное, брат ты мой, уже распалось.

– Как "распалось"?

– А так, – прозектор сделал руками странный жест, который, очевидно, должен был наглядно иллюстрировать процесс распада, – распалось, и весь хрен до копейки. На простые составляющие, понял?

– Понял, – сказал Глеб и полез во внутренний карман куртки за бумажником.

Через двадцать минут они с прозектором уже сидели за дощатым столом в жарко натопленной тесной комнатушке. Облезлый скрипучий пол у них под ногами был, вопреки ожиданиям, чисто подметен и даже, кажется, вымыт, заменявшая скатерть газета была чиста, не запятнана и датирована позавчерашним днем, а клейменная черными больничными штампами занавесочка на подслеповатом окошке хоть и пожелтела от старости, но тоже была чиста и как будто даже накрахмалена. Неровно оштукатуренные стены каморки потемнели от копоти, от растрескавшегося бока печки-голландки тянуло ровным, с легким запахом угара, сухим жаром, по низкому потолку лениво ползали три или четыре разбуженные теплом мухи.

– Я его почему запомнил? – говорил прозектор, торопливо и неаккуратно кромсая перочинным ножиком вареную колбасу. – Лилипут он, понял? Я их живых-то всего пару раз видал, а тут – здравствуй, пожалуйста! – гляди сколько хочешь, и даже внутри поковыряться имеешь полное право...

Глеб открыл бутылку водки и налил – прозектору почти полный стакан, а себе на донышко.