Андрей Воронин - Тайна Леонардо

– Н-ну, в какой-то степени... – Он выпил, сунул сигарету в зубы и чиркнул зажигалкой. – В какой-то степени, – продолжал он уже увереннее, – конечно, да. Точно так же, наверное, милиционеру, обслуживающему устройство для составления фотороботов, со временем начинает казаться знакомым любое лицо. А что? Почему ты спрашиваешь? В конце концов, это лицо, – он кивнул подбородком в сторону репродукции и деликатно выпустил дым в сторонку, – должно быть хорошо знакомо каждому культурному человеку.

– К черту культурных людей и фотороботы! – в несвойственной ему грубой манере воскликнул Марат Хаджибекович, схватил пододвинутую Дружининым рюмку и осушил ее одним глотком. – Вспомни, дорогой, прошу тебя! В феврале это было, а может, в самом начале марта. Женщина – постарше этой, конечно, но с почти таким же профилем – искала тебя в клинике и по ошибке заглянула ко мне в кабинет. Сам понимаешь, ошибиться я не могу, у меня память на лица профессиональная, как и у тебя. Поэтому вспомни, пожалуйста! Зачем она приходила, чего хотела?

– Тут и вспоминать нечего, – лениво, снизу вверх разглядывая его сквозь сигаретный дым, процедил доктор Дружинин. – Я все отлично помню, и ты, как я вижу, тоже не забыл. Я так и знал, что припомнишь, особенно когда запахнет жареным. А жареным уже попахивает, правда? Самое время для попытки перевести стрелки с себя на коллегу... Только ты опоздал, дружок.

– Что? – опешил Мансуров. – На что ты намекаешь? Что-то я не пойму...

– Я не намекаю, – возразил Дружинин, – я говорю прямо. А не понимаешь ты меня просто потому, что от природы туп, как еловое полено. Недаром вас чурбанами дразнят... Так вот, обрати внимание: я говорю прямо. Я – человек прямой и открытый, и для друга мне ничего не жалко. Поездку в Гаагу я тебе уступил, помнишь? Ну а теперь уступаю славу человека, который войдет в историю как организатор одного из крупнейших музейных ограблений в истории человечества.

– Что?!

– К сожалению, – спокойно, словно его не перебивали, продолжал доктор Дружинин, – слава эта будет посмертной. Но тебе повезло: ты едва ли не единственный, кому было дано еще при жизни узнать о приближении посмертной славы.

– Ах ты подонок, – наконец-то все поняв, с трудом выговорил доктор Мансуров. Язык у него едва ворочался, он с трудом стоял на ногах, тяжело опираясь на стол. – Ты меня опозорил, а теперь хочешь убить!

– Можно сказать, уже убил, – все так же спокойно уточнил Дружинин. – На этот раз Моцарт опередил Сальери. Так-то вот, приятель.

– Ты – Моцарт?!

Язык все хуже слушался Марата Хаджибековича, перед глазами, собираясь в густую сетку, плавали какие-то тонкие, как паутина, черные линии, дневной свет сделался серым и с каждым мгновением убывал, хотя до заката было еще очень далеко. Боковым зрением он уже ничего не видел, периферия безвозвратно утонула в сгущающемся мраке, да и разобрать выражение лица Дружинина становилось все труднее – это лицо теперь представлялось Марату Хаджибековичу просто бледным расплывчатым пятном со слепыми провалами глазниц. Оно словно плавало в узком колодце тьмы, постепенно погружаясь на дно, – а может быть, это не оно, а сам Марат Хаджибекович медленно погружался, тонул в непроглядной черноте, откуда нет возврата. Будучи врачом, он отлично понимал, что с ним происходит, но жаждущее жизни тело все еще отказывалось в это верить. Страха не было, была только жгучая обида, ненависть и желание если не ударить, то хотя бы сказать напоследок что-то такое, чего этот негодяй не забудет до конца своих дней, – что-то, что будет неизменно всплывать из глубин памяти с наступлением сумерек и до рассвета не давать уснуть, терзая его черную гнилую душонку.

Однако доктор Мансуров так и не успел сформулировать свое предсмертное проклятие – на это у него просто не осталось времени.

– Ты... Ты... – едва ворочая непослушным языком, сумел выговорить он, а потом стены тьмы вокруг него завертелись стремительным водоворотом, сужаясь воронкой, дневной свет окончательно померк; упиравшаяся в край столешницы рука подломилась, глаза закрылись, доктор Мансуров тяжело опустился на стул, а оттуда медленно, будто нехотя, завалился на бок, с глухим шумом обрушившись на пол.

– "Ты, ты", – передразнил его доктор Дружинин. Он плеснул себе еще немного коньяка, выпил, глубоко затянулся сигаретой и решительно раздавил в пепельнице окурок. – Что, собственно, я? Мне, чтоб ты знал, тоже несладко.

С этими словами он извлек из кармана латексные медицинские перчатки и, не мешкая, принялся за дело.

– Я вам этого никогда не забуду, – сказала Ирина, усевшись, как пассажирка такси, на заднее сиденье Глебовой машины.

Это были первые слова, произнесенные ею с момента встречи, и тон, каким это было сказано, не оставлял сомнений в том, что уважаемая Ирина Константиновна пребывает в состоянии тихого бешенства.

– Я принимаю вашу благодарность, – кротко откликнулся с водительского места Сиверов, – хотя она и звучит как угроза.

Ирина задохнулась от ярости.

– Вы... Да как вы... – Огромным усилием воли взяв себя в руки, она решила сначала все-таки установить степень вины, а уж потом выносить приговор. – Вы действительно сказали врачу по телефону, что мне там самое место, или он сам это придумал?

– Это сказал я, – запуская двигатель, признался Глеб. – Но доктор Сафронов со мной целиком и полностью согласился.

Ирина не видела его лица, но по голосу чувствовалось, что Сиверов улыбается. Она ненавидела эту улыбку: слегка ироническую, чуть снисходительную – улыбку взрослого дяди, вынужденного по долгу службы вразумлять капризного ребенка и терпеть его глупые выходки. За одну эту улыбку его хотелось растерзать; а если еще принять во внимание все, что он нагородил сначала по телефону, а потом в больнице... Даже того, что Ирине довелось услышать собственными ушами, было достаточно, чтобы возжелать крови, и можно было только догадываться, что этот тип наговорил долговязому психиатру наедине, пока они беседовали с глазу на глаз в кабинете...

Машина тронулась, легко развернулась на нешироком асфальтовом пятачке перед крыльцом приемного покоя и, едва ощутимо подпрыгивая на трещинах и выбоинах, почти бесшумно покатилась по обсаженной старыми липами короткой аллее, что вела прочь из оставшегося у них за спиной дома скорби. Ирина содрогнулась, представив, каково тем, кто вынужден оставаться там месяцами, годами и десятилетиями. Человеческая психика – материя тонкая, малоизученная, ремонтировать ее толком до сих пор никто не научился, зато сломать может кто угодно. Пара-тройка правильно подобранных уколов, сеанс каких-нибудь специфических процедур наподобие электрошока – и совершенно нормальный человек благополучнейшим образом превращается в овощ с глазами... Возможно, именно таким был план этих убийц в белых халатах – Мансурова и его приятеля, доктора Сафронова. И, честно говоря, если бы не своевременное вмешательство Сиверова, этот план мог бы сработать...