Андрей Воронин - Тайна Леонардо

– О каком возрасте вы говорите? – очень натурально изумилась Ирина.

– Полноте, милочка! – Валерия Захаровна рассмеялась, и смех ее был похож на звон хрустального колокольчика – такой же мелодичный, звонкий и бесстрастный. – Вы ведь тоже не двадцатилетняя дурочка, так зачем же ею притворяться? В вас есть настоящий стиль, у вас прекрасный вкус, при этом вы умны и, как любой достаточно компетентный работник искусства, обладаете зорким глазом... Простите мне этот безобразный оборот – "работник искусства". Это, знаете ли, тяжкое наследие супружеской жизни...

– Пустяки, – улыбнулась Ирина. – Ваши комплименты...

– Я не собиралась говорить вам комплименты! – перебила ее Валерия Захаровна. – Я всего лишь констатировала тот простой факт, что вы неглупы и обладаете хорошим зрением, а значит, просто не можете заблуждаться по поводу моего возраста, находясь всего в полутора метрах от меня. Ну, сколько мне, по-вашему, лет? Только, чур, говорить правду!

"Ты сама-то ее когда-нибудь говорила?" – подумала Ирина.

– Тридцать пять, – сказала она вслух.

– Я же просила говорить правду, – мягко напомнила Валерия Захаровна.

– Ну, тридцать восемь.

– Опять врете!

– Ну, хорошо... Не понимаю, зачем это все вам нужно, но... Хорошо! Сорок... два.

– Сорок восемь! – с торжеством воскликнула Валерия Захаровна.

– Не может быть! – ахнула Ирина.

Она знала, что Валерии Захаровне три месяца назад стукнуло пятьдесят четыре.

– Оставим эту тему, – со снисходительной улыбкой произнесла очень довольная произведенным эффектом Валерия Захаровна. – Она мне неприятна, хоть это именно я ее затронула. Слава богу, я лишена большинства психологических комплексов, однако собственная старость, согласитесь, совсем не тот, предмет, который приятно обсуждать. Конечно, молодость души важнее молодости тела, и все же, все же... У вас прекрасное собрание живописи, – объявила она, резко меняя тему, и с видом знатока огляделась по сторонам.

– Это коллекция отца, – сказала Ирина. – Я добавила к ней лишь очень немногое, и...

– А что именно? – заинтересовалась Валерия Захаровна.

Ирина поднялась из-за стола, стараясь двигаться как можно изящнее и грациознее, и пошла по комнате, легко касаясь кончиками пальцев массивных старинных рам.

– Вот этот Матисс, – говорила она, – этот Коро, ранний Брюллов...

– Я же говорила, у вас превосходный вкус, – похвалила Валерия Захаровна.

"Надо решаться", – подумала Ирина. В конце концов, именно для этого разговора она пригласила Валерию Захаровну в квартиру отца, рискуя быть замеченной людьми генерала Потапчука, и прежде всего Сиверовым, который умел видеть многое, сам оставаясь невидимым. Только здесь, в этих стенах, среди знакомых с детства картин старых мастеров, книг по искусству и бесчисленных антикварных безделиц, этот разговор мог быть уместным. Это был разговор, ради которого Ирина искала знакомства с Валерией Захаровной, и вот теперь время для него, кажется, настало.

– Вкус... – Ирина вздохнула. – К сожалению, в полной мере проявить этот самый вкус не всегда удается.

– Отчего же? – удивленно приподняв тонкие брови, спросила Валерия Захаровна.

Она уже докурила сигарету и теперь привычно рылась в сумочке, на ощупь отыскивая коробочку с мятными пастилками. Это была одна из ее привычек, которая сразу бросалась в глаза: выкурить сигарету, заесть ее мятной пастилкой, чтобы отбить запах табака, и тут же закурить очередную сигарету, за которой, как водится, последует еще одна мятная пастилка...

Ирину эта привычка очень раздражала, но раздражение пропадало без следа, стоило только взглянуть на склоненный над открытой сумочкой профиль Валерии Захаровны.

– То, что тебе действительно по вкусу, не всегда оказывается по карману, – ответила Ирина на поставленный вопрос.

Она догадывалась, какой будет реакция, и не ошиблась.

– Ну, милочка, жаловаться на нехватку денег – это довольно пошло, – пренебрежительно наморщив нос, заметила Валерия Захаровна и двумя пальцами очень изящно положила в рот мятную пастилку. – Нынче, кого ни спроси, всем не хватает денег, – добавила она, посасывая и чуть слышно причмокивая. – Надо либо добывать деньги, либо умерить аппетит. Я не права?

– Правы, разумеется. – Голос Ирины прозвучал твердо, без восторженного придыхания и заискивающих ноток, что заставило Валерию Захаровну вздернуть подбородок и как-то по-новому, внимательно и остро, посмотреть на нее. – Но мы говорили не об аппетитах, а о вкусе. Мне нравятся старые мастера – Рубенс, Тициан, Караваджо... Леонардо, наконец. Это не модно, но...

– Леонардо выше моды, – произнесла Валерия Захаровна каким-то не своим, глухим и низким голосом.

– Именно это я и хотела сказать, – кивнула Ирина. Она нарочно отбросила маску притворной почтительности и держалась так, как привыкла держаться – спокойно и уверенно, как специалист, говорящий о близком ему предмете. Учитывая личность собеседницы, это была смелость, граничащая с безумием, но риск пока что себя оправдывал: Валерия Захаровна смотрела на Ирину с выражением живой заинтересованности и пристального внимания – вот именно как на специалиста, дающего необходимую и очень полезную консультацию. – Леонардо настолько выше моды, что мечтать о приобретении его работы – пустая трата нервных клеток. Его картины просто не имеют цены... Говоря о цене, – уточнила она, – я имею в виду рыночную стоимость. Леонардо принадлежит всему человечеству, хотя...

– Хотя? – вкрадчиво промурлыкала Валерия Захаровна.

– Мне, искусствоведу и, как вы выразились, дочери своего отца, не пристало говорить такие вещи...

– Но ведь здесь, кроме нас с вами, никого нет, – напомнила Валерия Захаровна. – Совсем никого! А я никому не скажу, честное слово. Со мной вы можете быть полностью откровенной, милочка. Я сразу угадала в вас родственную душу и чем дольше слушаю вас, тем больше убеждаюсь, что не ошиблась. Мы с вами говорим на одном языке, так, прошу вас, не стесняйтесь сказать то, что думаете!

Ирина улыбнулась, постаравшись сделать это как можно суше и ироничнее.

– То есть вы тоже считаете, что человечеству в основной его массе Леонардо не очень-то и нужен?

Валерия Захаровна звонко прищелкнула пальцами.

– Вот! – воскликнула она, ввинчивая в мундштук очередную сигарету. – Вот то, что я ожидала услышать! Это моя собственная мысль, выраженная предельно сжато и исчерпывающе. Человечество! Что это такое – человечество? Просто протоплазма, жрущая и размножающаяся протоплазма! Бессмысленно кишащие паразиты, понятия не имеющие, зачем они живут, и яростно грызущие друг другу глотки в бессмысленной борьбе за лишний кусок. Я не говорю о первобытных племенах, но возьмите вы так называемые цивилизованные народы! Даже здесь, в Петербурге, наверняка найдется немало людишек, которые даже не слышали имени Леонардо, не говоря уж о том, чтобы знать, кто он такой. Да и всем остальным он, по большому счету, ни к чему. Леонардо – гений, избранный, и искусством его должен беспрепятственно наслаждаться узкий круг избранных – тех, кто ценит величие духа превыше своего брюшного сала!