Джон Ле Карре - Шпионское наследие

— Где он сейчас? Не Алек, Джордж? — задаю я глупый вопрос.

— В данную минуту, если тебе так интересно, Джордж беседует с неожиданным посетителем, швейцарцем. Угодил в капкан, бедняга. Я бы даже сказал, в западню, расставленную беспринципным браконьером, охотником за олениной, как можно предположить. Ржавая штуковина, спрятанная в высокой траве, как я слышал. Уж не знаю, сколько она там пролежала. Но пружина сработала. А эти драконьи зубы могли перекусить ногу. Так что ему еще повезло. — Я молчу, и он продолжает с той же непринужденностью. — Этот швейцарец, он орнитолог, как и я, в каком-то смысле, так что уважаю. Он наблюдал за птицами и не планировал вторгнуться в частные владения, но так уж получилось, о чем он сожалеет. Я бы на его месте тоже сожалел. Между нами, я больше потрясен тем, что Харпер и Лоу ни разу за все свои дежурства не попали в эту западню. Вот уж кому повезло так повезло.

— Почему Джордж беседует с ним? — Мой вопрос подразумевал: почему в такой неподходящий момент?

— Со швейцарцем-то? Ну, он же как-никак живой свидетель, сынок, этот швейцарец. Как ни крути. Он оказался на месте происшествия — да, по ошибке, бродячий орнитолог вроде меня — и в самое неподходящее время, к несчастью для него. Естественно, Джордж желает знать, может, джентльмен видел или слышал нечто примечательное, что способно пролить свет. Может, несчастная Тюльпан обращалась к нему каким-то образом. Ситуация деликатная, если вдуматься. Мы находимся на территории повышенной секретности, и официально Тюльпан не приземлилась в Великобритании, так что швейцарец, можно сказать, наступил на тайное осиное гнездо. Приходится принимать это во внимание.

Я его слышал, но не слушал.

— Оливер, я должен ее увидеть, — сказал я.

На что он, не удивившись, ответил:

— Тогда оставайся здесь, сынок, пока я передам это по инстанции. Только не вздумай сойти с места.

С этими словами он отошел на заросший газон для крокета и там забормотал в свою рацию. Потом сделал мне знак, и я направился за ним к массивной двери амбара по прозвищу Горбунок. Он постучал и отошел на шаг. После некоторой паузы дверь со скрипом открылась, и перед нами возник Эш Медоус собственной персоной, пятидесятилетний бывший игрок в регби, в клетчатой фланелевой рубашке и красных подтяжках, с привычно дымящей трубкой во рту.

— Мне очень жаль, старина, — сказал он и отшагнул, давая мне дорогу. Я тоже сказал, что мне очень жаль.

В центре большого амбара на столе для пинг-понга возлежала статуя стройной женщины в застегнутом на молнию мешке. На спине, носки ног смотрят вверх.

— Бедняжка даже не знала, что ее называют Тюльпан, пока не попала сюда. — Эш, явно привыкший вести беседы в присутствии покойников, говорил беззаботным тоном. — А после того как узнала, попробовал бы кто-нибудь называть ее иначе. Вы уверены?

Имелось в виду: готов ли я к тому, чтобы он открыл молнию. Я был готов.

Впервые на моей памяти ее лицо ничего не выражало. Рыжие волосы заплетены в косичку и перевязаны зеленой лентой. Глаза закрыты. Никогда не видел ее спящей. Вся шея в голубых и серых полосках.

— Ну, всё, старина?

Он закрыл молнию, не дожидаясь моего ответа.

Я выхожу следом за Менделем на свежий воздух. Впереди травянистый холм поднимается к каштановой роще. Сверху открывается красивый вид: хозяйский дом, сосновый лес, окаймляющий поля. Я собираюсь подняться по склону, но Мендель останавливает меня жестом.

— Останемся здесь, сынок, если не возражаешь. Высовываться нам ни к чему.

Вряд ли он удивился тому, что я не стал задавать по этому поводу вопросов.

Какое-то время — точнее не скажу — мы бесцельно прохаживаемся. Мендель рассказывает мне о своих ульях. О собаке-спасателе Поппи, золотистом лабрадоре, любимчике жены. Если я правильно запомнил, Поппи — кобель. Еще, помнится, я удивился, что Оливер Мендель, оказывается, женат.

Постепенно я разговорился. На вопросы, как обстоят дела в Бретани, хорош ли урожай и сколько у нас коров, я даю обстоятельные и четкие ответы, чего, вероятно, он и добивается. Но вот мы доходим до гравийной дорожки, ведущей мимо Горбунка к каретному сараю, и тут он от меня отходит и произносит что-то отрывистое в рацию. А когда возвращается, это уже не приятный собеседник, а снова полицейский.

— Так, сынок. А теперь внимание. Сейчас ты узнаешь вторую половину этой истории. Что увидишь, то увидишь. Ты ни на что не реагируешь, ты помалкиваешь в тряпочку. Это тебе личный приказ Джорджа. Если, сынок, ты по-прежнему винишь себя в смерти этой бедняжки, то еще можешь развернуться и уйти. Ты меня понял? Это уже говорю тебе я. Ты по-швейцарски болтаешь?

Он улыбается, и, как ни странно, я улыбаюсь в ответ. Наша непринужденная прогулка меня немного отрезвила. Я даже на время забыл о швейцарце. Я решил, что Мендель по доброте душевной пытался меня развлечь. И тут орнитолог, по ошибке попавший в частные владения, обрушивается на меня со всей силой. В конце дорожки стоит Фавн. За ним поднимаются каменные ступеньки к двери оливкового цвета, а на ней табличка «ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ. НЕ ПОДХОДИТЬ».

Следом за Фавном мы поднимаемся по ступенькам. Это сеновал. Со старых крюков свисает затхлая конская сбруя. Мы проходим между стогов сена, превратившегося в труху, и оказываемся перед Подлодкой, специально построенной изолированной камерой для осваивания неблаговидного искусства выбивания показаний из жертвы. Никакой курс переподготовки не обходился без знакомства с этими мягко обитыми стенами при отсутствии окон, кандалами на руках и на ногах и звуковыми эффектами, от которых лопались барабанные перепонки. В стальной двери открывающийся глазок: ты видишь, тебя — нет.

Фавн держится на расстоянии. Мендель подходит к стальной двери, приоткрывает глазок, отступает назад и кивает мне: твоя очередь. И быстро проговаривает шепотом:

— Она, конечно, не сама повесилась, сынок. Наш друг-орнитолог ей помог.

В мое время Подлодка была лишена всякой мебели. Человек либо спал на каменном полу, либо расхаживал в кромешной тьме, а из динамиков неслась такая вакханалия, что человек не выдерживал, или начальство решало, что с него достаточно. А этим необычным обитателям карцера предоставили карточный столик, покрытый грубым красным сукном, и два очень приличных стула.

На одном сидит Джордж Смайли с выражением лица, свойственным ему во время ведения допросов: немного сконфуженное, немного страдающее, словно жизнь не оставляет его в покое и сделать ее сносной способен разве что ты один.

А напротив него сидит могучий блондин моего возраста, со свежими синяками под глазами, одна голая нога забинтована и выставлена вперед, скованные руки лежат на столе ладонями вверх, словно он просит подаяния.