Александр Шерман - Шерлок Холмс в России

12-го июня, на Портовой улице, в недавно открытой кофейной, сделавшейся известной портовым завсегдатаям под странной кличкой «Спрут», было особенно людно.

Тому, кто заглянул бы в нее с улицы, представилась бы странная картина: в обширной комнате со стойкой-буфетом было совершенно пусто. Стояли незанятые столики, да за стойкой сидели два гиганта-перса, молчаливые и таинственные, как сфинксы.

Знающие люди входили со двора; здесь с лестницы они попадали в небольшую, темную прихожую, где по случаю ливня висела масса дождевых накидок, и которую также охраняли два рослых перса, и уже оттуда, по внутренней лестнице, могли пройти в громадный, с очень низким потолком полусарай, полузал, где происходила игра.

12-го июня здесь царило небывалое оживление.

Метал Аристид Мавротокис, очень темного происхождения грек, Бог весть какими путями недавно разбогатевший, и его сменял, как банкомет, один из крупнейших игроков, считавшийся в колоссальном выигрыше, комиссионер-армянин Аршак Джабаров, человек с широким и темным, тупым лицом.

Пробивались к столу не только потому, что здесь отвечали на какую угодно ставку, но и прямо из любопытства. Разгорались лица и глаза при виде огромных денег, которыми небрежно перебрасывались два молчаливо игравших человека.

Один здоровенный татарин, в холщовых портах и холщовой расстегнутой на груди рубахе, неподвижно, как очарованный, стоял около и не отводил глаз от стола. Быть может, в первый раз он видел такую груду денег.

Хозяин заведения, молодой армянин Аракел Макданьянц, получавший десять процентов с каждого снятого банка и сам редко принимавший участие в игре, теперь тоже играл. Он сидел около Мавротокиса, насторожившись, гибкий и хищный, как пантера, и изредка что-то отрывисто говорил стоявшей за его стулом девушке-армянке.

В обыкновенное время эта хорошенькая смуглянка, которую звали Урсулой, занимала место в углу зала за особой стойкой, где продавались сласти и прохладительные напитки, и служила главной приманкой заведения.

Макданьянц выдавал ее за сестру, но ее родословной никто серьезно не интересовался. На нее можно было тратиться, но было известно, что ее ни за какие деньги нельзя было купить.

Теперь у нее тоже было бледное и напряженное лицо, и время от времени ее тонкая, обнаженная до локтя рука, украшенная какими-то восточными змеевидными браслетами, тянулась к столу с зажатыми в пальцах деньгами.

Играла ли она за себя или за брата, выигрывала или проигрывала, среди толкотни и шума нельзя было заметить.

Было около десяти часов вечера. Народ прибывал.

Игра была в полном разгаре, и с каждой минутой становилось яснее, что Мавротокис, которому раньше везло, напрягает последние силы.

А перед Джабаровым куча денег все росла и росла.

Теперь Джабаров видел, что Мавротокис при последнем издыхании. Грек хватался за карман, рылся в каких-то бумажных свертках и, совершенно поглощенный игрой, то забывал их на столе, то принимался лихорадочно комкать и совать в огромный, похожий на портфель, бумажник, то снова вышвыривал их с деньгами на стол. Деньги таяли.

И Джабарову было жаль его.

Видел еще Джабаров, что два каких-то подозрительных типа, один рыжий, высокого роста и плечистый, другой тоже рыжий, но тоньше и пониже, — все время вертелись около стола, ничего не ставили и для чего-то разыгрывали пьяных.

Видел еще Джабаров, что промотавшийся грузин Виношвили, которого все называли «князем», два раза снимал свою ставку. Ставки были очень ничтожны, но все-таки Джабаров счел нужным оба раза пристально посмотреть на молодца, давая ему понять, что все видит. И когда Виношвили, не смущаясь этим, в третий раз протянул руку к своей ставке, которая была бита, Джабаров задержал ее и тихо прошептал:

— Уйди, князь! — нехорошо будет!

И так внушителен был этот шепот, что грузин немедленно же юркнул в толпу и исчез.

Сцена эта продолжалась, вероятно, не больше полминуты, но за эту полуминуту две руки, мужская и женская, быстро, как мыши, скользнули по столу и быстро исчезли.

Заметил ли что-нибудь Джабаров, — неизвестно: но некоторое время спустя, когда он взглянул случайно на Урсулу, хорошенькое личико армянки помертвело, и глаза сделались огромными и испуганными.

В одиннадцать часов Мавротокис сделал свою последнюю ставку.

Джабаров посмотрел и призадумался на минуту; потом спокойно, как прежде, стасовал карты и положил их для съемки соседу справа. Но в то время, как съемка производилась, он незаметно для других снял с пальца странного вида перстень, украшенный редкой ценности солитером, и опустил его в жилетный карман. В этот перстень, приобретенный где-то в глубине Индии, он, суеверный, как всякий игрок, верил, как в талисман, и никогда с ним не расставался. Добивать грека ему не хотелось, и теперь, снимая перстень, он как бы отказывался от счастья, которое упорно не хотело его оставить.

Ставка была бита.

Что-то вроде сожаления мелькало у Джабарова в глазах, когда он стал, пожимая своими широкими плечами, медленно собирать деньги.

— Уходишь, Аршак? — беззвучно вырвалось у Мавротокиса.

Джабаров остановился.

— Не ухожу… Если слово поставишь — слово приму. Я не такой… Ты честный — я честный… Отыгрывайся…

— Подожди… Не надо слов…

Мавротокис жестом подозвал к себе татарина, который не отходил, как и прежде, от стола, и что-то шепнул ему:

— Подожди!.. Человек придет, и игра будет… Ты наличными — я наличными…

Собрав деньги, Джабаров с шумом отодвинул стул и встал.

— Выпить пойду! — сказал он, не обращаясь ни к кому. — Ты же, Аристид, не думай ничего… Играть захочешь — кликнуть вели…

Но по дороге его перехватили.

Первый — Виношвили. Грузин выскользнул откуда-то незаметно из угла и тихо коснулся его плеча.

— Большое тебе счастье, Аршак! — сказал он, и вдруг краска залила его лицо, и глаза сделались умоляющими. — Дай на счастье!.. Не помни зла… Князь Виношвили тебя просит… Много взял — еще возьмешь! Дай, ради Бога!

Джабаров ничего ему не ответил, но молча полез в карман, вынул несколько золотых монет и со злостью швырнул их на пол.

Монеты были сейчас же кем-то подобраны.

Виношвили закусил губы и долго и пристально смотрел Джабарову вслед.

У самого входа в буфет Джабарова остановила Урсула.

— Что у тебя в мыслях, Аршак? — спросила она дрожащим голосом, — за что порочишь нас? Худо тебе сделали, говори?..

Джабаров нахмурился.

— Оставь, пожалуйста! Зачем спрашивать? Худо — не худо. Никто худа Джабарову сделать не может…

И, не слушая ее больше, он прошел в буфет.

Два человека следили за ним непрерывно. Два рыжих, странных на вид человека, и один из них, тот, что был повыше, тихо сказал теперь другому: