Уильям Фолкнер - Королевский гамбит

– Нет. Но будут. Позвольте мне побыть с ним десять минут наедине, и он сам представит доказательства. Я заставлю его сделать это.

– Ах, вот как, – сказал губернатор. На сей раз он отвернулся и целую минуту не смотрел на дядю Гэвина, а когда вновь поднял взгляд, то показалось, что с лица своего, выражение коего так и не изменилось, он словно что-то стер, то есть стер в буквальном смысле, носовым платком («Понимаешь, – говорил мне дядя Гэвин, – он отдавал мне должное. Отдавал должное моему уму. На сей раз он был совершенно искренен. Он платил мне по высшему разряду, в полную меру своих возможностей»). – Ну и что, с вашей точки зрения, это изменит? – спросил он.

– То есть вы хотите сказать… – начал дядя Гэвин. Они посмотрели друг на друга. – То есть ради нескольких голосов на выборах вы готовы выпустить его на волю, и пусть угрожает гражданам этого штата, этой страны?

– А почему бы и нет? Если он снова убьет, всегда найдется место, куда вернуть его, вот вроде этого. – На сей раз задумался на минуту дядя Гэвин, хотя головы не опустил.

– А что, если я прилюдно повторю то, что вы только что мне сказали? Доказательств у меня опять-таки никаких, но мне поверят. И это…

– Будет стоить мне голосов? Да. Но, видите ли, эти голоса я и так уже потерял, потому что их у меня никогда и не было. Понимаете? Вы вынуждаете меня так поступать, хотя, знаете ли, это, быть может, и против моих принципов тоже, – или вы считаете, что у меня нет принципов? – На сей раз, по словам дяди Гэвина, губернатор смотрел на него с выражением почти дружелюбным, почти сожалеющим – и явно любопытствующим. – Мистер Стивенс, вы принадлежите к той породе людей, которых мой дедушка называл джентльменами. В его устах это прозвучало бы ругательством, он ненавидел таких, как вы; вполне вероятно, в один прекрасный день он застрелил бы под вами лошадь из-за забора собственного дома – из принципа. Вы все пытаетесь перенести понятия 1860 года в политику нулевых двадцатого века. А политика в наше время – дело грязное. Иногда мне кажется, что и весь двадцатый век – дело грязное, коего миазмы поднимаются в небеса и ударяют кому-то в нос. Ну да ладно. – Он отвернулся и обежал глазами зал, где все лица были обращены в его сторону. – Послушайте совета доброжелателя, пусть и не друга: бросьте вы это дело. Повторяю, если мы выпустим этого человека на волю и он снова начнет убивать, что представляется весьма вероятным, место здесь для него всегда готово.

– И его снова помилуют.

– Вполне возможно. Привычки быстро не меняются, запомните это.

– Но поговорить-то с ним наедине вы мне позволите?

Губернатор помолчал, обернулся – обходительный и любезный.

– О да, мистер Стивенс, разумеется. Рад буду оказать вам услугу.

Их провели в камеру, напротив зарешеченной двери встал вооруженный охранник.

– Смотрите в оба, – сказал он дяде Гэвину. – Это опасный тип. Поосторожней с ним.

– Да не боюсь я, – сказал дядя Гэвин; он добавил, что ему теперь вообще все равно, хотя вряд ли охранник понял, что он имеет в виду. – У меня даже меньше причин опасаться его, чем у мистера Гэмбрелла, ведь Монах Одлтроп мертв.

Они остались в пустой камере вдвоем – дядя Гэвин и похожий на индейца гигант с горящими желтыми глазами.

– Выходит, на сей раз это вы меня вычеркнули, – сказал Террел все тем же странным подвывающим речитативом.

Про тот случай мы тоже знали, о нем писали в местных газетах, к тому же произошел он не так уж далеко отсюда, да и не был Террел фермером. Дядя Гэвин рассказывал, что именно это его с самого начала и смутило, еще до того, как Террел повторил в точности те же слова, которые Монах выговорил на эшафоте и которых Террел не мог слышать, даже знать, что Монах их произнес, не мог; да, не совпадение слов, но тот факт, что ни Террел, ни Монах никогда не имели дела с землей, – вот что важно. Была там еще одна заправка, на сей раз рядом с железной дорогой, и тормозной кондуктор ночного товарняка показал, что видел, как из кустов, когда поезд проходил мимо, выскочили двое мужчин, несущих в руках что-то, оказавшееся впоследствии телом человека – жив он был в тот момент или уже мертв, тормозной сказать не брался, – и швырнули под колеса. Заправка принадлежала Террелу, факт драки был установлен, и Террела арестовали. Сначала он отрицал все, в том числе и драку, затем отрицал, что покойный вообще появлялся на заправке, затем заявил, что покойный соблазнил его (Террелову) дочь и его (Террелов) сын убил этого человека, а он просто хотел отвести подозрения от сына. Оба, и дочь и сын, все это отрицали, сыну удалось доказать свое алиби, и охранники препроводили Террела, проклинающего детей, из зала суда в тюрьму.

– Минуту, – остановил его дядя Гэвин. – Для начала у меня к вам один вопрос. Что вы сказали Монаху Одлторпу?

– Ничего! – ответил Террел. – Ничего я ему не говорил!

– Ясно, – сказал дядя Гэвин. – Это все, что я хотел узнать. – Он повернулся и окликнул стоявшего в коридоре охранника. – У нас все. Открывайте дверь.

– Погодите, – сказал Террел. Дядя Гэвин обернулся. Террел стоял на своем месте, рослый, и мускулистый, и худощавый, в своей полосатой тюремной робе, и в его бездонных желтых глазах полыхало яростное пламя, и говорил он подвывающим речитативом: – Зачем вам держать меня здесь взаперти? Что я вам такого сделал? Вам, богатому и свободному, могущему идти куда угодно, в то время как я тут… – И здесь он перешел на крик. Дядя Гэвин рассказывал, что кричал Террел, совершенно не повышая голоса, так что остававшийся снаружи охранник его даже не слышал. – Говорю вам – ничего! Ничего я ему не сказал! – Но на сей раз дядя Гэвин даже не успел повернуться. Он рассказывал, что Террел стремительно и совершенно беззвучно в два шага метнулся мимо него к двери и выглянул в коридор. Затем повернулся и посмотрел на дядю Гэвина.

– Слушайте, – сказал он, – если я все вам скажу, обещаете не голосовать против меня?

– Обещаю, – сказал дядя Гэвин. – Я не буду, как вы выражаетесь, голосовать против вас.

– А откуда мне знать, что вы меня не обманете?

– Ах вон оно что, – сказал дядя Гэвин. – А как узнать это иначе, чем попытаться? – Они посмотрели друг на друга. Террел первым отвел взгляд; дядя Гэвин рассказывал, что Террел держал одну руку перед собой, и он (дядя Гэвин) видел, как он сжимает ее в кулак и у него постепенно белеют костяшки пальцев.

– Похоже, у меня нет выбора, – сказал он. – Нет выбора. – Тут он поднял голову; теперь он всхлипывал – так же беззвучно, как только что кричал. – Но если вы сдержите слово и если я выберусь отсюда, – берегитесь. Слышите? Берегитесь.

– Вы что, угрожаете мне? – удивился дядя Гэвин. – Вы – заключенный, в четырех стенах камеры, в тюремной робе, под присмотром вооруженного охранника? Посмешить, что ли, меня захотели?