Жерар Клейн - Вы все же умрете

Вы были прекрасны, Глэдис, но то время прошло. Тогда я вас любил. Настолько, что женился на вас. Я был молод. У вас были рыжие волосы, кожа — шелко­виста, а губы — чудесны. Думаю, я гордился вами, ведь все мои друзья за вами ухаживали, но вы оказа­лись мудрее. Я так и не понял, почему вы выбрали именно меня. Выть может, то была случайность? Быть может, ваши глаза в один несчастный день останови­лись на мне, и это заставило вас решиться. Или вам за­хотелось выбрать самого холодного и самого мол­чаливого из почитателей.

Но ваша радость длилась недолго, и я часто слышал эго из ваших уст. Правда, спустя годы после нашей свадьбы. Те годы, когда ваши волосы менялись, свет­лея или темнея в зависимости от времени года. Нет, они не улучшились, впрочем, как и ваш голос — он стал визгливым и скрипучим, а та малая толика мозга, что имелась у вас, скукожилась и превратилась в комок обгоревшей губки. Ваши прелести обвисли. Здесь по­работали годы, хотя вины нельзя снять и с меня. Прос­тите меня, Глэдис, я сделал это невольно. Ибо в то время, когда вы блистали, Глэдис, вы жили иллюзи­ями. Вы были прекрасны, потому что были уверены в себе. Вы целыми днями ждали невероятного звонка от продюсера, который предложил бы вам роль всей вашей жизни, поскольку вам однажды приоткрыли дверь в мечту, сняв в рекламном ролике; вы часами изучали свою идеальную улыбку в зеркале, а я изде­вался над вами, по одной прокалывал ваши иллюзии, и они медленно сжимались или лопались, как воз­душные шарики. Думаю, я причинил вам, Глэдис, не­мало страданий. Успокойтесь, вы мне отплатили той же монетой. Но я не возражал все эти годы, признайте это, моя дорогая, не возражал даже тогда, когда вы называли меня писакой-импотентом, а я возвращался домой, в холодную неуютную квартиру, где в воздухе висел запах табака и ваших цепких духов. Я не воз­ражал, поскольку никогда не знал, что такое нена­висть. Вас изменило не время, хотя менялись вы быстро, а разочарование, жгучая зависть, ревность, ненависть и отчаяние, которые вы несли в себе и ко­торые подогревались речами ваших и некоторых моих друзей, а также журналами кино и мод, — вы их глотали сотнями. Я сносил вас все эти годы не из жа­лости, ибо жалость мне так же чужда, как и ненависть, а потому, что считал себя в какой-то мере ответст­венным за вас. Я сделал все возможное, чтобы вы были счастливы. Ведь вы вышли за меня, надеясь, что я стану модным писателем. В том, что мои книги не продавались, вашей вины нет, но я не хотел, чтобы вы испытали жестокость судьбы.

Однако вы отказались стать счастливой.

Конечно, мы могли бы развестись, но по каким- то неясным соображениям мы держались друг за друга. Я не находил бы места, зная, что вы на другом конце мира.

Впервые, когда мне захотелось увидеть вас мертвой, Глэдис, был тот день, когда раздался теле­фонный звонок, о котором я так и не обмолвился пе­ред вами.

— Алло! — сказал я.

— Здравствуйте, - послышался знакомый и пос­пешный голос. — Бернар Дюваль?

— Это я, — ответил я, и сердце мое забилось.

— Я только что ознакомился с вашей рукописью «У смерти свои причины». Прекрасная история, просто замечательная. Не желаете зайти, чтобы поговорить о ней?

— С удовольствием, - холодно ответил я, вспоми­ная о вас, Глэдис, и вашем смешном имени, единст­венном, что годы совершенно не тронули.

— Мы развернем широкую рекламную кампанию вокруг вашего романа. Он прекрасно подходит для нее.

— Отлично, — ответил я.

— Вы так холодно реагируете? Вы ожидали этого?

— Нет, но почему я должен реагировать иначе?

— Не знаю. До скорого.

Везение, наконец, пришло, но я вам, Глэдис, ничего не сказал. Быть может, по чистой злобе. Хотя не уве­рен, что это так. Думаю, вы слишком долго упрекали меня в отсутствии успеха. Думаю, все ваши слова ско­пились и образовали холодный шар где-то в уголке моего мозга, и я решил сделать так, чтобы вы не смо­гли разделить мой успех. Я решил вас убить, Глэдис.

Последующие дни я был очень предупредителен по отношению к вам. Но вы слишком глупы, чтобы вас посетило сомнение.

Я начал водить вас в кино, чтобы увидеть тех, кого вы тайно называли соперницами, и тихим голосом в тишине зала поносил их и восхвалял вас. Я приступил к этому незаметно, и вы мне поверили; потом я пус­тился в преувеличения, и это вас поразило: вы вдруг засомневались в моей искренности. Но сомнения дли­лись недолго, я прочел это в ваших глазах, ибо в глу­бине души вы верили в истинность того, что я шептал вам на ухо: вы были уверены, что ваше место на этом белом экране, населенном плоскими призраками без запаха и вкуса, чем вы стали уже давно в нашем обыч­ном трехмерном мире.

Несомненно, впервые в жизни вы вошли, моя доро­гая Глэдис, в мир вашей мечты, и это читалось в гла­зах. Во-первых, это убедило вас, что я по-прежнему люблю вас и что у вас появился реальный шанс очутиться в луче проектора, который перенесет вас на экран — ловушку для глаз. Именно эти две вещи были мне нужны, чтобы убить вас.

К вам почти вернулась красота, были стерты почти все следы разрушительной работы лет: разочарова­ние, ревность, отчаяние. Вам, в сущности, нужен был пустяк, чтобы стать счастливой, и этот пустяк назы­вался иллюзиями. Но этот продукт стоит безумно до­рого.

Вы заплатили за него жизнью, Глэдис.

В тот вечер мы вернулись после последнего сеанса пешком, вы еще помните эго? Было холодно, и вы смеялись. По моей спине пробегала дрожь. Но не от холода, а от вашего глупого смеха.

В небе сверкали звезды, они с непривычной чет­костью проглядывали сквозь ветви деревьев. Мой ра­зум был обострен. Наши шаги звонко впечатывались в асфальт. Вы думали о себе, а я о вашей смерти.

Мы вернулись и расположились в гостиной. Не­большая напольная лампа освещала комнату мягким успокаивающим светом. Вы утонули в одном из глу­боких кожаных кресел. Вы говорили с закрытыми гла­зами. Я сидел напротив в другом кресле — мы наткну­лись на них на чердаке в доме ваших родителей, когда я вас впервые поцеловал. Быть может, в воспомина­ния вкралась ошибка, но эго так трогательно, не правда ли? У меня в ушах до сих пор звучит тог ваш смех, эго был еще приятный, но уже абсурдный шум.

— Ты действительно веришь, — говорили вы, — что я смогу еще играть?— Вы положили ладони мне на плечи и вонзили ногти в шею.

— Уверен, — ответил я с большей теплотой, чем за все последние годы.

— Я слишком стара, — сказали вы с наигранной ус­талостью.

— Ну что ты, — возразил я, пожав плечами. — Ста­руха. Тридцатилетняя старуха. Ты полностью вла­деешь собой. Ты достигла зрелости. Теперь с тобой никто не может сравниться.

Вы посмотрели на меня, прикрыв веки, и вы мне по­верили.