Игорь Росоховатский - Шляпколовы. У тебя есть друзья (повести)

В эти дни Юра не ходил, а крался по улицам. «Все равно убьют, все равно убьют», — настойчиво стучала одна и та же мысль.

До этого он знал, что красивы киевские улицы и бульвары — просторные, с зелеными шеренгами деревьев. Теперь же он узнал, сколько на улице темных углов, где можно устроить засаду, сколько деревьев с толстыми стволами, за которыми удобно спрятаться и караулить свою жертву…

Лейтенант Рябцев разговаривал с отцом Гундосого, Филиппом Никандровичем Лесько, все время держась на некотором расстоянии. Этот слесарь внушал лейтенанту боязнь одной своей внешностью — угрюмым низким лбом, квадратной головой, вросшей в покатые литые плечи, руками, больше похожими на медвежьи лапы. Случайно заденет — мало не будет…

Филипп Лесько долго не понимал, о чем идет речь. «Может быть, притворяется», — мелькнуло в голове у лейтенанта, и он перешел на суровый тон:

— Ваш сын участвовал в воровской шайке. И вы этого не могли не знать.

— Мой Сева? — прохрипел Филипп Никандрович и стукнул кулаком по столу.

— Ваш Сева, по прозвищу Гундосый, — твердо ответил лейтенант, не отводя взгляда от побагровевшего лица слесаря.

Филипп Никандрович Лесько сидел на табурете. Из его горла вырывался грозный клекот:

— Как же это? Был тихий, лишнего слова не вымолвит. На заводе работал как все. Как же это? Сын старого Лесько — вор?

— Участие Севастьяна Лесько, по прозвищу Гундосый, в воровской шайке доказано, — официально сказал лейтенант.

— Да… — Лесько тяжело вздохнул и притихшим голосом сказал: — Верю… верю вам… Сам замечал — возвращается он с гулянок поздно, пьяненький. Несколько раз дома не ночевал. Думал я, — балуется, молодость в нем бродит. Перебесится — в разум войдет… — И вдруг закричал: — Но и ты пойми! Меня на этой улице каждая собака знает! Вот этими руками я завод подымал, когда с фронта вернулся. Тут пусто было, ветер свистал, а мы поставили на ноги всю махину. Два сына в моей бригаде слесарят. Мы по городу первенство держим. Привыкли работать на совесть. Старший сын во флотилии «Слава». Вот он на портрете — Федор Филиппович Лесько.

Лейтенант взглянул на портрет, висевший на стене рядом с семейной фотографией. На нем во весь рост был снят человек в морской форме с двумя орденами на груди.

Рябцеву все стало ясно: в этой хорошей рабочей семье Гундосый — паршивая овца, выродок.

— Далеко он не удрал, — успокоившись, сказал старый Лесько. — Ищите в пригородах. Там все его дружки живут. А если домой пожалует, положитесь на меня.

— Надеюсь на вас, Филипп Никандрович. — Лейтенант Рябцев крепко пожал его большую руку с твердыми рабочими мозолями и добавил: — Извините…

Адрес Гундосого нашли сравнительно просто. Юра Чижик указал район города и — приблизительно — улицу, где он жил. Участковые получили приметы Гундосого, и через три дня адрес стал известен.

Для выяснения фамилии и домашнего адреса Яшки пришлось посылать запрос в центральную картотеку, указав приметы и те немногие сведения, что были известны работникам Управления милиции со слов Юры. Прошла неделя, прежде чем подполковник Котловский получил толстый пакет с печатями и вскрыл его. В протоколе следствия указывалось, что Яков Черенок (кличка — Волк) был исключен из восьмого класса средней школы за хулиганство. В возрасте семнадцати лет он организовал воровскую шайку из несовершеннолетних, которая совершила свыше тридцати хищений. Шайка специализировалась на ограблении ларьков и продовольственных палаток. В характеристике, выданной Черенку, отбывшему в лагере четыре года и досрочно освобожденному по амнистии, указывалось: «Чрезмерно услужлив, коварен, жесток, совершенно беспринципен, с задатками садизма. Находясь в лагере, пытался издеваться над заключенным и был осужден дополнительно на три года».

Семен Игнатьевич долго рассматривал фотографии Яшки — Волка, откладывал их, закрывал глаза, стараясь представить себе атамана шайки, понять его. На фотографиях у Якова были большие серьезные глаза, но Котловский не видел, как они умеют недобро вспыхивать. На фотографии застыло красивое холеное лицо с чуть горбящимся носом, с четко очерченным ртом, а подполковник не знал, как умеет кривиться этот рот, обнажая хищные зубы, и не слышал, какие слова из него вылетают.

Семен Игнатьевич так и не смог представить себе, какой же Яков, и поступил так, как всегда поступал в подобных случаях — направился к людям, хорошо знавшим Якова, — прежде всего к его матери.

…Еще нестарая женщина, с бледным нездоровым лицом, встретила Семена Игнатьевича с тупым безразличием. Указала взглядом на стул. Это означало — «садитесь».

— Очевидно, вы догадываетесь, почему я пришел? — спросил подполковник.

— Догадываюсь, — ответила женщина. — Но я вам ничем помочь не смогу. Я уже больше трех месяцев не видела сына.

— Вы мать. Вы знаете сына лучше других и можете вместе с нами сделать все для его исправления или для его изоляции.

Женщина удивленно взглянула на Котловского:

— Вы предлагаете это мне, матери?

— Да, вам. Потому, что вы в первую очередь ответственны за него и за те следы преступления, которые он оставляет на своем пути. Я выражаюсь ясно?

Она кивнула.

— Чем скорее мы изловим его, тем меньше он успеет натворить. Меньше будет жертв и легче мера наказания… для него. — Последние слова подполковник выделил. — Но для этого мы должны знать многое о его привычках, поведении, о его друзьях.

— Спрашивайте, — устало сказала женщина.

— Когда впервые в поведении вашего сына обнаружились… ненормальности?

Подполковник знал, что наносит удары в открытую рану. Женщина поправила его.

— Вы хотели сказать: «Когда впервые обнаружились преступные наклонности?» В восьмом классе. Он сдружился с плохой компанией, его втянули. А до того был очень хорошим мальчиком. Отличник, общественник. Шалил, как все дети, в меру.

«Мера — понятие растяжимое, особенно материнская мера», — подумал подполковник.

— А потом он был уже запятнан. Это называется «на плохом счету». А он самолюбивый, гордый. Учителя его не любили, директор школы хотел избавиться от него любой ценой. От школы оттолкнули, он и качнулся к темным людям.

— Вы тяжело обвиняете учителей, — заметил Котловский, — и ничего не говорите о себе.

— Я не избегаю ответственности. Конечно, прежде всего виновата я. Не уследила, как его втянули. Он дружил с плохими мальчишками, они отравляли его своими манерами, учили разным гадостям. А после того как его исключили из школы, приличные родители запрещали своим детям водиться с Яшей. Ему некуда податься…

Котловский понял, что здесь ничего не добьется. Эта женщина внушала уважение своим печальным мужеством, но раздражала материнской слепотой. Подполковник представил, как она когда-то вступалась за сына, укрывала его от справедливого наказания, обвиняла учителей. А птенец вырастал в стервятника, достаточно жестокого, чтобы напасть на беззащитного, и достаточно трусливого, чтобы в минуту опасности укрыться под материнское крылышко.