Йорг Маурер - Чисто альпийское убийство

— Ты не поверишь, что тут случилось! Кошмар, дикость какая-то!

Примерно треть мест в зале снова заполнилась, еще примерно треть общего числа зрителей, возбужденно переговариваясь, стояли в фойе или на улице у входа в здание. Три отлично оснащенных санитара пожарной команды по-прежнему блуждали по залу, находясь уже не так далеко от места, где разыгралась трагедия.

— Ничего не трогайте! — верещала с галерки дама с прической а-ля Мардж Симпсон. Тем не менее в публике постоянно находились любители знать все наверняка, пытавшиеся прощупать пульс у жертвы без лица. Над трупом в ливрее нагнулся и старый доктор Коллбек, невропатолог на пенсии. Вскоре он поднялся на ноги и заявил:

— Я чувствую слабый пульс. Этот человек еще жив.

— Не обижайтесь, коллега, — возразил доктор Бадер, — но этот человек мертв. Неужели бы мы не сумели определить у него пульс!

— Попробуйте сами, увидите, — предложил Коллбек.

— Это исключено, — покачал головой Бадер, но все-таки протянул руку к запястью пострадавшего. — О Боже, он жив!

Вот тут-то и была обнаружена вторая жертва — Инго Штоффреген, крепкий, мускулистый, хоть и невысокий молодой человек, и не какой-нибудь там, а «железный», который пришел на концерт против своей воли и оказался в неподходящий момент в неудачном месте. Тучное тело капельдинера не только погребло под собой незадачливого искателя женской ласки, но и задвинуло его так глубоко под сиденье, что даже после того как Либшера оттащили, под кресло пришлось заглядывать дважды, чтобы наконец обнаружить там миниатюрный комок мускулов.

— Надо поднять труп, чтобы извлечь из-под него второго пострадавшего, — предложил Йозеф Шаррбигель. В виде исключения это был не медик, а член совета общины и одновременно владелец булочной-пекарни «Шаррбигель».

— Нет! Ни в коем случае! Положение трупа менять нельзя! — завизжала с галерки копия Мардж Симпсон.

Однако владелец пекарни настоял на своем. Тело Либшера со всеми предосторожностями переложили в другое место, и Штоффреген оказался в положении лежа на боку. Из ушей несчастного текла кровь.

— Плохой знак, — констатировал доктор Шваммингер.

Известие о том, что обнаружена вторая жертва, молниеносно распространилось среди оставшихся. Началась новая волна паники. Неизбежный эффект испорченного телефона превратил «вторую жертву» в «еще несколько жертв» и даже «в огромное число погибших и тяжелораненых». Каким образом в эти драматичные приукрашивания и спонтанные спекуляции затесалось слово «инфекция», осталось загадкой, но в итоге измученный разум оставшихся в зале вскипел еще раз, и новая волна паники чуть было не переросла в цунами, которое наверняка сделало бы невозможной транспортировку обеих жертв. «Заразно! Очень заразно! Чрезвычайно заразно!» Слово спонтанно мутировало, приобретая угрожающие формы и распространяясь в публике так стремительно, словно оно и было той самой инфекцией.

Однако в этой суматохе, среди истошных воплей, отчаянных просьб о помощи и беготни, пианистку Пе Файнингер вдруг посетила вполне разумная идея. Артистка села за рояль и продолжила игру с того самого места, на котором остановилась. «Пир-рили-бум… пир-рили-бум», — нерешительно прозвучало со сцены. И как в той легенде, в которой дикие, агрессивные медведи, готовые вот-вот разорвать жертву, успокоились и улеглись на землю, услышав звуки виолончели, льющаяся из-под пальцев скандально известной пианистки мелодия сумела притушить зарождающуюся в публике истерию.

Два патрульных полицейских сделали все от них зависящее. Вообще-то их никто не вызывал — дежурство поначалу шло как обычно, без происшествий, они не спеша расхаживали по улочкам в наушниках, слушая радиотрансляцию футбольного матча. Заметив буйство проблесковых маячков возле концертного зала, патрульные позвонили в участок, вызвали подкрепление и вскоре уже топтались в фойе, пытаясь разобраться в происходящем. Увидев двух окровавленных человек, выходящих из дверей (это были доктор Валлмайер и доктор Шивельфёрде), копы решили, что случилась какая-то крупная катастрофа — террористическая атака или падение самолета в самую середину зрительного зала. Действуя строго по инструкции, они вызвали Службу технической помощи, позвонили в военную полицию американского гарнизона, квартирующего здесь с конца Второй мировой войны, и на всякий случай — в расположение войск бундесвера. Ведь именно армия с недавних пор отвечала за контртеррористические операции, об этом даже писали в какой-то газете.

— Я направляю вам в помощь эскадрилью истребителей из двенадцати боевых самолетов, — сказал дежурный офицер из части имени Иоганна Генриха Люттенгоффера.

— Что-что вы нам посылаете? — изумленно переспросил обермейстер полиции Остлер, коренной житель курортного городка.

— Ничего. Я пошутил. Такие вещи не входят в сферу нашей ответственности. Вы твердо уверены, что это была террористическая атака?

Нет, твердой уверенности в этом у Остлера не было, поэтому они с коллегой, обермейстером полиции Хёлльайзеном, решили позвонить в Мюнхен, в Федеральное ведомство уголовной полиции.

— Кто приедет? — поинтересовался Хёлльайзен.

— Гаупткомиссар Еннервайн, — отозвался Остлер.

— Еннервайн?..

С лукавым видом подтолкнув напарника в бок, Хёлльайзен вполголоса завел первый куплет знаменитой песни о трагической судьбе браконьера [5] Здесь «браконьер» — это не обычный нарушитель правил охоты, а именно бедняк, негласно промышляющий в господских угодьях. См. текст «Песни…» в конце книги. Еннервайна:

— Жил-был охотник, молодой и статный…

— Кто же его отправил на тот свет?! — вполголоса пропели дуэтом полицейские и так же тихонько довели куплет до конца.

К тому моменту, когда на месте происшествия появился тезка воспеваемого в этой песне охотника, гаупткомиссар полиции Губертус Еннервайн, большинство следов оказались растоптаны и утрачены, жертв еще не увезли в судебный морг, самые важные свидетели ушли домой, не оставив никаких координат, и, напротив, в фойе скопилась огромная толпа доброхотов, желающих «непременно и срочно» дать свидетельские показания, что нередко оборачивается еще более серьезной проблемой, чем мучительный поиск свидетелей.

Еннервайн энергично выпрыгнул из машины. Это был мужчина среднего роста, со среднеразвитой мускулатурой и усредненно-приятной внешностью, и ни одно кастинговое агентство в мире не взяло бы его на роль комиссара уголовной полиции. Несмотря на живость взгляда и доброжелательное выражение лица, наш герой был из тех, на кого вряд ли обратишь внимание на улице — если только вы специально не ищете человека без особых примет. Неопределенный цвет волос — что-то между темно-русым и светло-каштановым — не позволял судить о возрасте их обладателя. (Между нами: ему было сорок восемь.) Природа наградила Еннервайна таким лицом, что, даже проехав с этим человеком всю Германию в одном купе, вы напрочь забудете, как он выглядит, едва сойдя на платформу. Вместе с тем именно данное обстоятельство и составляло капитал, который Еннервайн всегда имел при себе. Заурядный облик сослужил ему неплохую службу при раскрытии нескольких преступлений, ведь неприметность, как известно, лучшая маскировка. Он не выглядел человеком дела — он был им. Еннервайну ничего не стоило съесть венский шницель на конгрессе строжайших вегетарианцев — и остаться при этом незамеченным; из-за крайне неброской наружности его вполне могли проглядеть спасатели, вызволяющие людей, скажем, из горящего автомобиля. Но главной гордостью гаупткомиссара была стопроцентная раскрываемость преступлений, которые ему когда-либо поручали расследовать. Привыкший к успеху, избалованный им, Губертус думал, что так будет всегда.