Дэн Симмонс - Пятое сердце

– Я убежден, что он говорил о тайне, которая существует здесь и сейчас. Не о какой-то головоломке, с которой случайно столкнулся в Лондоне или другом месте.

– Есть ли у вас хоть какие-нибудь догадки, что это может быть? – спросил Джеймс.

Холмс хлестнул перчатками по раскрытой ладони, нахмурился и сказал резко:

– Я никогда не гадаю, Джеймс. Никогда.

– В таком случае бывало ли у вас подобное дело? – спросил Джеймс.

– В каком смысле, сэр?

– Дело, в котором, прежде чем разрешить загадку, надо было понять, в чем она состоит.

– Косвенно – да. Часто у меня просят совета в связи с чем-то, что представляется просто странным, – например, почему отец попросил взрослую дочь переехать в другую комнату после того, как она услышала ночью непонятный звук, – а затем выясняется, что в странности заключена настоящая тайна. Однако мне ни разу не поручали искать загадку средь целого мира, не очертив даже примерных границ и дав сутки сроку… – Он глянул в сумерки за окном кеба. – Из которых часть уже прошла. Останови здесь, извозчик. – Холмс постучал тростью по козлам наверху.

Еще не стемнело, но Джеймс, оглядевшись, не понял, куда они приехали.

– Вот стимул дождаться нас здесь, сколько бы это ни заняло, – сказал Холмс, протягивая извозчику золотые монеты (на взгляд Джеймса, непомерно много).

Извозчик ухмыльнулся и тронул фетровый цилиндр.

– Идемте, Джеймс, – сказал Холмс и быстро зашагал по аллее, вбок от улицы, по которой приехал кеб.

Лишь увидев впереди сводчатые ворота, Джеймс понял, что они вернулись на кладбище Рок-Крик.

– Рассчитываете ли вы отыскать загадку здесь? – спросил Джеймс, покуда они шагали по мощеной дорожке, вьющейся через кладбище.

– Не обязательно, – ответил Холмс. – Но если мы хотим думать на ходу, то это, безусловно, лучшее место для размышлений.

– И скоро оно станет темным местом для размышлений, – заметил Джеймс.

И впрямь, солнце красным шаром лежало точно на линии горизонта, проглядывающей между деревьями и надгробными монументами. Тени удлинялись, сливаясь с полосами тьмы. На памятниках лежал теплый свет угасающего дня: последние минуты, когда еще можно разобрать высеченные в камне имена и годы жизни.

– Я прихватил потайной фонарь. – Холмс тряхнул мешок, затем принялся разжигать трубку.

Джеймс, вообще-то, любил запах трубочного табака, но Холмс курил такой дешевый и крепкий сорт, что писатель, шагавший справа, с подветренной стороны от него, переместился на левую, наветренную.

– Джеймс, вспомните, не упоминал ли Адамс вчера за обедом каких-нибудь загадок?

– Боюсь, что из-за настойчивых попыток мистера Рузвельта мне нагрубить я упустил бо́льшую часть застольной беседы, – сказал Джеймс.

Холмс резко остановился и пристально глянул на литератора сквозь клубы табачного дыма:

– Вы никогда и ничего не упускаете, Джеймс. И мы оба это прекрасно знаем.

Джеймс не ответил, и они пошли дальше. Солнце село, трехмерность их окружения растворилась в приятных сумерках. Деревья, надгробные памятники, могильные плиты и зеленые холмики – все они без игры света и тени стали более плоскими.

– Была загадка красношеих нырков, – сказал наконец Джеймс. – Но эту тему затронула Клара Хэй, объясняя, почему нам подали чирка, а загадкой исчезновение нырков из ресторанов и лавок назвал ее муж.

– И Генри Адамс разрешил эту загадку. В дефиците нырков, как и во многом, многом другом виноваты евреи.

Джеймс уловил нескрываемую иронию в тоне Холмса и поспешил объяснить, что Адамс – человек весьма либеральных взглядов, но евреи, увы, его пунктик.

Холмс, не дослушав оправданий, взмахнул тростью:

– Не важно, Джеймс. Многие англичане тоже инстинктивно ненавидят евреев, хотя, конечно, в вашей стране этот предрассудок меркнет в сравнении с тем, что восемь миллионов негров не признаются за граждан и даже за полноценных людей.

Джеймс чуть было не сказал: «Только не здесь, на Севере», потом вспомнил, что они в Вашингтоне, который никогда по-настоящему к Северу не относился. В памяти с неожиданной, почти сокрушительной силой всплыл весенний день – двадцать третье мая тысяча восемьсот шестьдесят третьего года, – когда он сознательно не пошел смотреть, как брат Уилки марширует по Бикон-стрит со своим полком, знаменитым Пятьдесят четвертым Массачусетским черным под командованием молодого (и, разумеется, белого) полковника Шоу. Генри Джеймс лоботрясничал в Гарварде, читал романы и прогуливал лекции по юриспруденции, однако в тот день занятия отменили, чтобы студенты проводили Массачусетский полк на фронт, и все равно Джеймс остался у себя в комнате с книгой. Позже он узнал, что его старший брат Уильям, хоть и был тогда в Гарварде, поступил так же. Джеймс не сомневался, что Уильям, в точности как он, не сумел бы объяснить, отчего не пошел с родными, друзьями и незнакомцами провожать полк.

На мгновение писателю стало стыдно, что он во вчерашнем споре сослался на раны, полученные в боях Уилки и Бобом. Уилки испытывал такие невыносимые муки, лежа день за днем на залитой кровью походной койке у входа, и проявил такую отвагу, вернувшись потом в строй, что эти переживания навсегда изменили Генри Джеймса. Он упрекал себя, что привел страдания брата в качестве аргумента.

И все же, повторись сегодня двадцать третье мая тысяча восемьсот шестьдесят третьего года, он снова не пошел бы смотреть, как Уилки и его солдаты, веселые, здоровые, исполненные боевого духа, под плещущими знаменами маршируют к поезду, который отвезет их на войну.

Из задумчивости Джеймса вывел резкий звук – Холмс ударил металлическим наконечником трости о дорожку.

– Мы должны допустить – если Адамс играет честно, а вы сказали, так оно, вероятнее всего, и есть, – что его загадка относится скорее к сегодняшней беседе, чем к вчерашней за обедом.

– Да, вероятно, – ответил Джеймс, чувствуя внезапную усталость. – Однако не забывайте, я пропустил часть вашего разговора на могиле Кловер, когда уходил пройтись.

– Да, – сказал Холмс и круто свернул с дорожки на траву.

Джеймс увидел впереди плотную стену деревьев у памятника Кловер и спросил:

– Вы думаете, монумент может быть подсказкой?

– Думаю, что там есть скамья, на которой я могу посидеть и покурить, пока мы размышляем, – ответил Холмс.

Они молча подошли к монументу сзади, и Холмс, глядя на вертикальную гранитную плиту, проговорил:

– Странно… Адамс сказал нам обоим, что это – важная сторона памятника.

Он тронул гранит тростью.

– Ничего странного. Какой бы впечатляющей ни была скульптура Сент-Годенса по другую сторону, именно обручальные кольца по эту… – Джеймсу пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться до переплетенных колец, – символизируют годы их брака, которому и посвящен мемориал.