Кристианна Брэнд - Не теряй головы. Зеленый – цвет опасности (сборник)

– Вуди, с чего вдруг тебе это взбрело в голову?

Джейн приготовила друзьям в подарок небольшой набросок – она в образе Флоренс Найтингейл склоняется над постелью героического страдальца. (Да убери же ты свою чертову лампу, Фло!) Оставшись наконец одна, мисс Вудс уткнулась в подушку и зарыдала, размазывая краску для ресниц: непереносимые муки совести вынудили ее пожертвовать беззаботной жизнью и успешной карьерой во искупление греха, в котором не было ее вины, да и самого греха, возможно, не было.

Следующее письмо было написано девичьим почерком, немного сползающим вниз в конце каждой строки. «Признак депрессии, – отметил Джозеф Хиггинс, поскольку только два дня назад прочел об этом в воскресной газете. – Еще одна медсестра. Наверное, ей, бедняжке, совсем туда не хочется».

Тут он ошибся. Эстер Сэнсон всей душой стремилась в Геронс-парк.

Стоя с письмом в руке, она глядела на мать и улыбалась: уж слишком близко к сердцу принимала миссис Сэнсон последние события в Геронсфорде, где располагалось одно из подразделений Добровольческой женской службы.

– Нет, мам, ни за что не поверю! Ну не могла она связать носки для моряков из этой детской пряжи! Ты все выдумала!

– Даю тебе честное слово, Эстер, одна пара – розовая, другая – голубая. Я глазам своим не поверила, когда увидела. Я ей говорю: «Миссис Толсти…»

– Миссис Толсти!.. Мама, ты меня разыгрываешь, таких фамилий не бывает!

– Честное слово, миссис Толсти или что-то в этом духе… «Миссис Толсти, – говорю я ей…» – Мать внезапно замолчала, и веселый огонек в ее голубых глазах померк. – Кому ты пишешь, Эстер? Неужели в госпиталь?

– Я буду медсестрой в стационаре, – быстро ответила Эстер. – Я указала, что не могу уехать из Геронсфорда. И оставаться на ночные дежурства тоже не смогу.

– Но авианалет может случиться и днем. А если во время налета я окажусь заперта здесь, в квартире на последнем этаже? Ведь я, со своей больной спиной, буду совершенно беспомощна!

– Твоя спина в последнее время тебя почти не беспокоит, дорогая! Выбралась же ты сегодня на встречу в местное отделение Добровольческой женской службы.

– И теперь чувствую себя просто ужасно! – воскликнула миссис Сэнсон. В то же мгновение, словно по волшебству, у нее под глазами прорисовались темные круги, и лицо исказилось выражением сдерживаемой боли. – В самом деле, Эстер, ты приносишь в жертву нас обоих! Я просто не справлюсь тут без тебя.

Она сидела на диване, свернувшись клубочком, как котенок, и смотрела на дочь из-под длинных светлых ресниц. Старое испытанное средство до сих пор ни разу ее не подводило.

– Конечно, дорогая, если тебе очень хочется…

Неподвижно стоя у окна, Эстер смотрела на открывавшийся перед ней чудесный сельский пейзаж. Впервые за всю свою жизнь она промолчала. В этом году ей исполнилось двадцать семь лет. У нее были узкие ступни и тонкие руки, которые принято связывать с хорошими манерами, и правильное, овальной формы лицо, обрамленное тусклыми волосами, словно у мадонны, спустившейся из ниши в стене тихой старой церкви и сдержанно шествующей сквозь бушующие страсти незнакомого мира. И хотя Эстер не привыкла противиться воле матери, она понимала, что теперь решение предстоит принимать ей одной. Медленно отойдя от окна и повернувшись к нему спиной, она сказала:

– Дело не в том, хочется мне или нет, просто я должна это сделать.

– Но почему, дорогая?

– Потому что я не могу оставаться в стороне. А кроме того, там у меня появятся какие-то навыки, какая-то… ну, не знаю… другая жизнь! Подумай, какой одинокой и беспомощной я останусь, если с тобой что-нибудь случится. У меня не будет ни денег, ни знаний, ни друзей… А так хоть получу какой-то опыт… Кроме того, я всегда хотела ухаживать за больными…

– У тебя слишком возвышенные представления, дорогая, – заметила миссис Сэнсон. – На самом деле это просто ужасно: грязь, убожество и вонь.

Эстер несколько лет нежно ухаживала за совершенно здоровой матерью и в этом замечании не услышала ничего для себя нового. Она только лишь улыбнулась и сказала, что готова к любой работе.

– Ведь я иду туда не ради удовольствия, правда? Возможно, придется с утра до вечера мыть полы, и мне даже не доверят стелить постели. – Она подошла и села на пол перед диваном, уткнувшись головой в материны колени. – Мамочка, не сердись! Ты тоже должна принести жертву. Ты у нас сильная и храбрая, соберись с духом и отпусти меня.

Мать отодвинулась и, свернувшись испуганным комочком в углу дивана, закрыла свои большие голубые глаза маленькими ладошками.

– Но авианалеты, Эстер! Авианалеты! А если я окажусь здесь, наверху, одна-одинешенька, когда вокруг начнут падать бомбы? Как же я справлюсь? Что я буду делать? Эстер, дорогая, не оставляй меня, скажи, что ты отказываешься… Порви письмо!

Однако Эстер встала, медленно, словно через силу, сошла вниз по лестнице и опустила письмо в почтовый ящик.

Два следующих конверта были надписаны знакомыми Хиггинсу почерками. В одном он распознал каракули старого мистера Муна – хирурга, работавшего в Геронсфорде с незапамятных времен, а в другом – руку местного анестезиолога Барнса.

– Что же получается, они оба сюда собрались? – удивился Хиггинс, хмуро разглядывая конверты. – Мне казалось, что по крайней мере Барнс поедет куда-нибудь в другое место. Ведь у военнослужащих нет выбора, они должны ехать туда, куда их пошлют…

Примерно то же самое сказал мистер Барнс, когда они с мистером Муном, отправив письма, возвращались домой.

– Я подал заявление в Геронс-парк, чтобы иметь возможность время от времени помогать отцу, но теперь мы на военной службе, нравится нам это или нет.

– Мне, пожалуй, нравится, – ответил мистер Мун, двигаясь рядом с приятелем по круто поднимавшейся вверх дороге. Благодаря добросовестным утренним пробежкам он ни капли не запыхался. – Даже очень нравится.

Немного сутулящийся и полноватый коротышка Мун походил на Черчилля в миниатюре, с розовыми щечками и пушистыми седыми волосами, заметно редеющими на макушке. Его голубые глаза лучились добротой, и разговаривал он словно персонаж романа Диккенса, пересыпая свою речь маленькими смешками и междометиями, – правда, без диккенсовской слащавости.

– Теперь все будет по-другому, – сказал Барнс.

– Знаешь, а я не против перемен, Барни, – ответил Мун, чуть скривившись. – Теперь у меня будет возможность вырваться из дома. Сам не пойму, как я столько выдержал. Пятнадцать лет прожил тут один-одинешенек! И не было дня, когда бы я не начинал вдруг прислушиваться… мне постоянно чудилось, будто я слышу смех моего мальчика, его шаги по ступенькам. Да что говорить… Теперь в глубине души я даже рад – в смысле теперь, когда началась война. Он как раз подходил по возрасту, и мне бы пришлось провожать его во Францию или куда-нибудь на Восток. А потом я с нетерпением ждал бы новостей и получил бы сообщение, что он пропал без вести или убит, причем без всяких подробностей. Просто прислали бы телеграмму… Наверное, я бы этого не перенес. И его мать не перенесла бы, будь она сейчас жива. Очевидно, богам видней, что к добру, что к худу, правда, Барни? Мог ли я представить себе времена, когда я буду радоваться, что моего мальчика убили?