Энн Перри - Грехи волка

– Если бы я печатала фальшивые деньги, – ответила медсестра, – я бы сказала: «Хорошо, мама» и перенесла станки в другое место. Это было бы безопаснее, чем убивать ее.

Уильям не ответил, но погрузился в размышления.

Становилось все холоднее. Пленники придвинулись друг к другу еще теснее, надеясь таким образом согреться. В сгущающейся тьме, когда каждая уходящая секунда приближала их конец, для каждого из них было некоторым утешением слышать хотя бы слабое дыхание другого.

– Что она говорила тогда, в поезде? – немного погодя спросил Монк.

– В основном рассказывала о прошлом. – Эстер снова мысленно вернулась в тот вечер. – Она в те дни много путешествовала. Знаете, она танцевала на балу в Брюсселе в канун Ватерлоо! – Устремив взгляд в темноту, она говорила очень негромко, что вполне соответствовало их настроению и к тому же позволяло беречь силы. Они сидели так близко, что можно было расслышать и шепот. – Мэри описывала мне все это – краски и музыку, офицеров в красных и синих с золотом мундирах, кавалеристов и артиллеристов, гусаров и драгун – Серых Шотландцев… – Девушка улыбнулась, представив лицо своей пациентки, столь оживившееся при воспоминании о той ночи. – Она рассказывала о Хэмише, о том, как он был элегантен и стремителен и как все дамы в него влюблялись.

– А Гектор тогда был трезв?

– О да! Она и о нем рассказывала. Он всегда был спокойнее, мягче – она этого слова не употребляла, но смысл был такой. И еще она сказала, что воевал он гораздо лучше. – Эстер опять улыбнулась. – Мэри описывала общее веселье, смех над каждой шуткой, танцы до изнеможения, блеск огней, сверкание бриллиантов и свечей. – Она глубоко вздохнула. – И все, по ее словам, понимали, что завтра каждый десятый из них будет убит, а двое или трое искалечены, быть может, на всю жизнь – лишатся рук и ног, ослепнут или бог знает как еще. И все же, что бы они ни думали и ни чувствовали, никто об этом не говорил, и музыка не смолкала ни на минуту. Там был и сам Веллингтон. Это был великий исторический момент. Судьба всей Европы висела на волоске.

Сиделка проглотила комок и попыталась сдержать дрожь в голосе. Она должна быть такой же смелой, как Мэри. Ей и прежде порой грозила смерть, а то и кое-что похуже. А здесь рядом Монк, и хотя они часто ссорились, ругались и даже порой ненавидели друг друга, никто, кроме него, ей сейчас не нужен.

– И еще Мэри сказала, что очень тревожилась за Гектора, но никак этого не показывала, – закончила Лэттерли.

– Вы хотели сказать – за Хэмиша?

– Что? А, ну, да, конечно… Дышать все труднее, правда?

– Да.

– Она рассказывала и о детях, в основном об Уне и Элестере, как они всегда были неразлучны, даже в детстве. – Эстер пересказала то, что смогла вспомнить из рассказа своей подопечной о бурной ночи, когда она нашла их вместе, успокаивающих друг друга.

– Необыкновенная женщина – эта Уна, – мягко заметил Уильям. – Такая сильная, что даже немного страшно.

– Элестер тоже, наверное, человек сильный, иначе он не стал бы казначей-прокуратором. Какая нужна смелость, чтобы прекратить дело Гэлбрейта! Судя по всему, та история была очень шумная, политическая, и все считали, что его будут судить и признают виновным. Наверное, и Мэри тоже.

– Судя по словам той женщины в церкви, Элестер несколько раз принимал решения о прекращении дел… Замерзли?

– Да, но это неважно.

– Хотите взять мое пальто?

– Нет. Тогда вам будет холодно.

– Не спорьте, – сурово приказал сыщик и, сняв пальто, хотел накинуть ей на плечи.

– Закутайте нас обоих. – Девушка подвинулась, чтобы ее друг мог это сделать.

– Оно слишком мало, – возразил тот.

– Ничего…

– Мэри думала, что Гэлбрейта будут судить? Откуда вы знаете?

– Она что-то говорила о встрече с человеком по имени Арчибальд Фрэзер. Как-то поздним вечером он тайно пришел к ним домой. Кажется, ее это встревожило.

– Почему? Кто он такой?

– Свидетель по делу Гэлбрейта.

– Свидетель? – Монк весь напрягся и, повернувшись к Эстер, посмотрел на ее слабо освещенное фонарем лицо. – Что нужно было свидетелю ночью в доме у Элестера? И Мэри это встревожило?

– Да. Похоже, она расстроилась.

– Потому что понимала, что ему там нечего делать! У Элестера нет нужды встречаться со свидетелями в приватной обстановке. И после этого дело было закрыто?

Мисс Лэттерли уставилась на детектива. Даже в умирающем свете фонаря она смогла прочитать в его глазах ту же мысль, что в эту минуту пронзила ее сознание.

– Взятка? – прошептала она. – Казначей получил деньги – или еще что-то – за то, что не стал возбуждать дело против Гэлбрейта! Этого Мэри и боялась…

– Только ли в тот раз? – медленно проговорил Монк. – Или неоднократно? Женщина в церкви упоминала несколько внезапно прекращенных дел. В чем же причина? Наш казначей настолько смел, чтобы вопреки всеобщим ожиданиям прекратить плохо обоснованное дело, не считаясь с общественным мнением? Или же он – продажный тип, получающий мзду деньгами либо чем-то иным за то, что избавляет от суда тех, кто может и должен получить по заслугам?

– Даже если бы мы знали ответ, – подхватила его собеседница еле слышно, – возникает другой вопрос: знала ли об этом Мэри или только опасалась такой возможности? И беспокоило ли это Элестера?

Несколько минут Уильям молчал, отвернувшись к стене. Они сидели рядом, и Эстер прикрыла подолом юбки его вытянутые ноги, чтобы им обоим было немного теплее. Фонарь почти потух, и углы комнаты совсем потонули во мраке. Воздух становился все более спертым.

– Значит, это не Кеннет и не Байярд, – наконец прошептала Эстер. – И, может быть, даже не Квинлен со своими фальшивыми деньгами. Скорее всего, Мэри о них и не знала.

– Проклятье! – сквозь зубы процедил детектив. – Будь проклят Элестер Фэррелайн!

Те же гнев и ярость кипели и в душе Лэттерли, но еще сильнее было переполнявшее ее желание разделить с ним чувства, испытанные ею в последние месяцы, – весь груз страданий, разочарования, страха, первых проблесков понимания, горячего стремления узнать правду и недовольства собой.

Протянув руку, сыщик коснулся ее лежащей на коленях руки. Девушка на мгновение замерла, а потом решительно подалась вперед и уткнулась лицом ему в плечо. Движение это было исполнено удивительной доверчивости и одновременно чувства собственной правоты. Гнев испарился, сменившись ощущением покоя. Груз тревог и опасностей по-прежнему тяготел над ними, но сейчас это не имело никакого значения.

Дышать было теперь неимоверно трудно. Сколько прошло времени, Эстер не представляла. Смены дня и ночи в этой комнате не существовало.

Монк мягко отстранился, и в умирающем свете фонаря медсестра смогла увидеть его энергичное лицо и большие серые глаза. В эту минуту между ними не существовало ни взаимных упреков, ни малейшего противостояния. Все это осталось в прошлом.