Артур Конан Дойл - Этюд в багровых тонах (др.перевод+иллюстрации Гриса Гримли)

Время уже близилось к часу, ночь выдалась ненастная — дул ветер, лил проливной дождь. Я промок и окоченел, но душа моя ликовала — я готов был просто кричать от счастья. Если у вас, джентльмены, было когда заветное желание, вы лелеяли его двадцать долгих лет и наконец дождались его исполнения, вы поймете мои чувства. Я закурил сигару, чтобы немного успокоиться, но все равно руки у меня дрожали и кровь стучала в висках. Пока мы ехали, я явственно видел по бокам от лошади старого Джона Ферье и мою милую Люси — они смотрели на меня из мрака и улыбались; наконец мы остановились у пустого дома на Брикстон-роуд.

Вокруг не было ни души, не раздавалось ни звука, лишь шумел дождь. Заглянув в окошко, я увидел, что Дреббер сидит кучей, погрузившись в пьяный сон. Я потряс его за рукав.

«Пора выходить», — сказал я.

«Ладно», — промычал он.

Он, видимо, решил, что мы приехали в пансион, потому что без лишних слов вылез и пошел за мной к дому. Мне пришлось идти рядом и поддерживать его — хмель у него еще не выветрился. Мы добрались до двери, я открыл ее и провел его в гостиную. И даю вам слово, все это время отец с дочерью шли по дорожке перед нами.

«Экая чертова темень», — сказал Дреббер, переминаясь с ноги на ногу.

«Сейчас зажжем свет, — сказал я, чиркая спичкой и поднося ее к восковой свече, которую захватил с собой. — Ну, Енох Дреббер, — продолжал я, повернувшись к нему и направив свет себе в лицо, — помнишь меня?»

Сначала он уставился на меня тупыми, пьяными глазами, потом в них появился ужас, исказивший все черты, — он, несомненно, меня узнал. Он отшатнулся, изменившись в лице, на лбу проступил пот, зубы начали выбивать дробь. Глядя на это, я прислонился к дверям и разразился громким, долгим хохотом. Я знал, что месть будет сладка, но не предполагал, что буду ощущать такое блаженство.

«Собака, — сказал я, — я охотился за тобой от Солт-Лейк-Сити до Санкт-Петербурга, и всякий раз ты ускользал от меня. Но теперь странствиям нашим пришел конец, потому что один из нас не увидит завтрашнего восхода».

При этих словах Дреббер отшатнулся еще дальше, и я увидел по его лицу, что он считает меня помешанным. Да я, пожалуй, тогда и был помешанным. Кровь в висках стучала, как молот по наковальне, и со мной мог бы приключиться припадок, если бы из носу не хлынула кровь; после этого стало легче.

«Ну что, вспомнил Люси Ферье? — спросил я, запирая дверь и потрясая ключом перед его носом. — Возмездие пришло не сразу, но теперь оно наконец тебя настигло».

Я увидел, как у труса затряслись губы. Он бы, наверное, стал молить о пощаде, если бы не знал, что это бесполезно.

«Ты меня убьешь?» — пролепетал он.

«Это не убийство, — ответил я. — Разве уничтожить бешеную собаку — убийство? Только не жди милосердия — где было твое милосердие, когда ты оторвал мою бедную голубку от трупа ее отца и уволок в свой проклятый гарем?»

«Я не убивал ее отца!» — запротестовал Дреббер.

«Но ты разбил ее невинное сердце! — выкрикнул я, подталкивая к нему коробку. — Пусть же рассудит нас всемогущий Господь. Выбери пилюлю и проглоти. В одной из них смерть, в другой — жизнь. Я проглочу оставшуюся. Посмотрим, существует ли в мире справедливость, или нами правит случай».

Он скорчился, испуская дикие вопли и моля о пощаде; тогда я вытащил нож и приставил к его горлу — это заставило его подчиниться. Потом я проглотил вторую пилюлю, и целую минуту мы стояли, глядя друг на друга в полном молчании, пытаясь понять, кто из нас останется в живых. Никогда не забуду, как изменилось его лицо, когда он понял по первым спазмам, что проглотил яд! Я расхохотался и поднес обручальное колечко моей Люси к его глазам. Все это длилось лишь мгновение — алкалоид действует быстро. Черты его перекосились от боли; он выбросил вперед руки, зашатался и с хриплым воплем грузно осел на пол. Я перевернул его носком ботинка, положил руку на грудь. Сердце не билось. Он был мертв.

Кровь так и лилась у меня из носа, но я не обращал на это внимания. Не знаю, что навело меня на мысль сделать эту надпись на стене. Может, то было желание поглумиться над полицией — на душе у меня было необыкновенно легко и радостно. Я вспомнил, что в Нью-Йорке как-то нашли мертвого немца, и над головой у него было написано RACHE — газетчики тогда решили, что это дело рук какого-то тайного общества. Я решил: то, что озадачило нью-йоркскую полицию, озадачит и лондонскую, поэтому обмакнул палец в кровь и написал это слово на самом видном месте. Потом я вернулся к кэбу, обнаружил, что поблизости никого нет, а дождь хлещет по-прежнему. Я уже отъехал довольно далеко, когда, сунув руку в карман, где обычно носил кольцо Люси, обнаружил, что его там нет. Меня как громом ударило — ведь другой памятки о ней у меня не было. Я решил, что обронил его, когда нагнулся над телом Дреббера. Я повернул обратно, оставил кэб в каком-то проулке и бросился прямо к дому — я был готов на все, только бы вернуть пропажу. Но, подойдя поближе, я нос к носу столкнулся с полицейским, который как раз выходил из дома, — чтобы отвести от себя подозрения, мне пришлось прикинуться вдрызг пьяным.

Так встретил свою смерть Енох Дреббер. Мне оставалось только разделаться с Джозефом Стэнджерсоном — и долг Джона Ферье был бы уплачен. Я знал, что Стэнджерсон остановился в пансионе «Хэллидей», и целый день бродил неподалеку, но тот не показывался. Полагаю, когда Дреббер не появился, он заподозрил неладное. Стэнджерсон был хитер и всегда начеку. Но если он думал, что, сидя в четырех стенах, спасется от меня, он ошибался. Я очень быстро узнал, где находится окно его спальни, и рано утром следующего дня, воспользовавшись лестницей, которая валялась на заднем дворе, забрался в его комнату. Я разбудил Стэнджерсона и сказал, что пришел час расплаты за убийство, совершенное много лет назад. Я описал ему смерть Дреббера и предложил выбрать одну из пилюль. Но, вместо того чтобы воспользоваться последним шансом на спасение, он вскочил с постели и вцепился мне в горло. Защищаясь, я вонзил нож ему в сердце. Впрочем, исход нашей встречи всяко был предрешен — Провидение обязательно направило бы руку грешника к отравленной пилюле.

Больше мне добавить почти нечего, да оно и к лучшему, очень уж я устал. Я еще пару дней поездил по Лондону — я не собирался бросать работу, пока не наберу денег на билет в Америку. Я стоял у конторы, когда какой-то маленький оборвыш спросил, нет ли тут кэбмена по имени Джефферсон Хоуп — его, мол, джентльмен требует в дом 221‑Б по Бейкер-стрит. Я поехал сюда без всякой задней мысли, а тут этот молодой человек надел на меня наручники, да с такой сноровкой, какой я отродясь не видывал. Вот и вся моя история, джентльмены. Можете называть меня убийцей, но сам я считаю себя таким же поборником справедливости, как и вы.