Гарольд Шехтер - Nevermore

— Угадай кто! — прозвенел ангельский голос у моего левого уха.

Самая внезапность этого нападения подбросила меня с подавленным воплем из кресла, но через мгновение реальность открылась мне. Откинувшись снова на спинку, я отдышался и позволил отчаянно бьющемуся сердцу вернуться к нормальному ритму.

— Дайте подумать, — выдохнул я наконец, когда мой пересохший рот вновь оросила влага. — «послала сотни кораблей / Высокой Трои башни сжечь»? [21] Кристофер Марло (1564–1593) — английский поэт и драматург. — По цитирует его драму «Трагическая история доктора Фауста».

— Нет, дурачок! — рассмеялась она в ответ.

— Хм-м! — протянул я, приложив палец к губам. — Наверное, это легендарная королева Гиневра, [22] Гиневра — жена короля Артура и возлюбленная Ланселота. чья прелесть сгубила благороднейшее христианское королевство?

— Нет! — взвизгнул от восторга голосок за моей спиной.

— Ну тогда, — вздохнул я, как бы нехотя капитулируя, — тогда уж и не знаю, кто это.

— Это я, Эдди! — вскричало ангельское создание, чью природу я, разумеется, угадал с самого начала очаровательной шарады.

Сняв ручки с моих глаз, она выскользнула из-за моей спины и предстала передо мной.

— Милая моя маленькая Виргиния!

Я счастливо улыбнулся, с нежностью созерцая драгоценную девицу, чьи черты неизменно наполняли мое сердце глубочайшей любовью и радостью. Хотя для двенадцати с половиной лет она была маловата ростом, светящаяся аура здоровья и юной силы окружала эту маленькую фигурку — эти качества особенно явно проступали в пленительной пухлости ее щек, ручек и всего тела. Каждая мелочь в ее лице сама по себе околдовывала — и озорная искорка лазурных очей — и удивительная изысканность розовых губ — и чарующий абрис тонкого носа — и блеск густых темных волос, которые она с прелестной непосредственностью собирала в детскую прическу, именуемую «хвостиками».

Когда она так стояла передо мной, раскачиваясь всем своим крошечным, драгоценным для меня телом, руки сложив за спиной, — взгляд ее внезапно упал на тот лист бумаги, который так и остался лежать у меня на коленях.

— Что это, Эдди? — спросила она тихонько, чуть пришепетывая. — Головоломка?

— Своего рода, — снисходительно усмехнулся я.

— Ой, правда?! — вскричала она. — Дай посмотреть! — Один быстрый шажок — и она выхватила мой лист.

— Нет, нет, дражайшая сестрица! — вскричал я, протягивая к ней руку. — Верни мне это, будь так добра. Хотя, на твой невинный взгляд, нынешнее мое занятие может показаться досужей забавой, в действительности я погружен в дело мрачное и неотложное, связанное с теми событиями, о которых я уже известил тебя. — За ужином я поведал и сестре и Матушке о драматических событиях этого дня, опустив только страшные подробности, изложение которых могло лишь нарушить деликатный баланс в хрупких душах моих любимых.

Но мой призыв нисколько не подействовал на это очаровательное дитя.

— Отними, если сможешь! — поддразнила она, отступая от меня и пряча листок за спиной.

— Прошу тебя, сестрица! — взмолился я. — При обычных обстоятельствах я бы охотно поиграл в эту игру, но твоему бедному Эдди выдался такой трудный, такой изнурительный день! Нервы мои истощены, и я не смогу присоединиться к твоим затеям и забавам.

Перед столь пылкой просьбой она не могла устоять. Придав губкам прелестное выражение досады, она снова подошла ко мне и ткнула в меня заветным листком.

На, забирай! Ты сегодня бука! — воскликнула она и самым очаровательным образом топнула ножкой.

Я прикрыл одной рукой глаза и взмолился о пощаде:

— Не суди меня так строго, сестрица! — вздохнул я. — Усталость и разочарование и так уже взяли с меня свою суровую дань!

Голосок ее смягчился, и моя прекрасная подруга вскричала:

— Хочешь, я спою тебе песню?

Стало ясно, что задуманную мной работу придется отложить на неопределенный срок.

— Да, — сказал я, стараясь улыбнуться. — Это будет очень приятно.

— Вот и хорошо! — обрадовалась она. — Сиди спокойно, закрой глаза, и я спою тебе твою любимую песню. Угадай какую!

Мгновение я обдумывал ответ, а потом отважился высказать предположение:

— «Дерево палача»?

— Не-а! — ответила она.

— «Неспокойная могила»?

— Нет!

— «Барбара Аллен»?

— Да! — с жаром отвечала она, и я откинулся в кресле, закрыв глаза, а Виргиния, слегка откашлявшись, зазвенела голоском, чья красота и чистота могла бы пробудить зависть даже у серафима:

Я слушал, не размыкая век, сотрясающие душу стансы старинной и мрачной баллады, и таинственный образ, словно выходец из могилы, поднялся из сумрачных глубин моего перетревоженного мозга. Поначалу этот странный, дразнящий образ оставался чересчур неявным и смутным, чересчур бледным и далеким, и я не мог признать его. Но мелодичный голос дражайшей моей Виргинии лился и лился, и образ начал проступать отчетливее, его черты становились яснее, пока перед моим изумленным воображением не предстал сияющий женский лик.

Хотя с младенчества я не имел возможности созерцать этот образ воочию, представившееся мне лицо было столь же знакомо, сколь и мое собственное, ибо на портрете я видел его тысячи — десятки тысяч раз. То был образ моей благословенной матери, знаменитой актрисы Элизы По, известный мне исключительно по тонкой работы миниатюре, которую я ценил превыше всех моих земных сокровищ.