Елена Кралькина - Нам не дано предугадать

В служебных постройках при замке, кроме нас, жил старый немец Ганс, бывший кем-то вроде дворецкого у буржуя. Смотрел он на нас исподлобья. Жалко было хозяйское добро отдавать. Зато его внук Йорг с удовольствием уплетал все, чем мы его угощали, и всегда нам улыбался. Кроме Ганса, рядом с замком жил еще пастор местной церкви. Она была в полуразрушенном состоянии, и пастор каждый день обходил местных горожан в поисках пожертвований на восстановление здания. От нас пастор держался в стороне.

Жизнь впервые за последние годы шла спокойно и размеренно. Каждый день мы ждали окончания войны и Победы. Все было хорошо, пока в один не самый счастливый для меня день к нашему замполиту не приехала жена – Зинаида, наглая бабенка с загребущими руками. Ее назначили руководить отправкой в СССР художественных ценностей, находившихся в замке. Ганс прямо спал с лица. Жалко ему было буржуйское добро отдавать. Я считал, что это справедливо, что немецкие ценности должны быть отправлены в Москву. Во-первых, это Гитлер напал на нас и принес нашей советской стране столько горя и разоренья, что на десять Германий хватит. Во-вторых, в замке буржуя только он и его семья могли любоваться произведениями искусства, а у нас они будут выставлены в музее, и каждый трудящийся сможет прийти в музей и увидеть красоту. С чем я не мог согласиться, так это с тем, что большая часть ценностей и имущества буржуя прилипала к рукам Зинаиды, а вовсе не предназначалась к отправке в музеи. Жаловаться было некому, я терпел, но однажды все же не сдержался и плюнул, когда увидел, что Зинаида тащит к себе две фарфоровые вазы, которые сильно восхитили Егоршу. С этого момента я стал личным врагом Зинаиды и Иваницкого. Мы с ребятами заметили, что в наших вещах время от времени роются. Бояться нам было нечего, мы ничего себе не брали, но Серега заподозрил, что нам могут что-нибудь подложить. Мы стали осторожнее. Понаставили всяких меток, чтобы сразу же определить, трогали или нет наши вещи и ящики, куда мы складывали приборы.

Однажды ночью к нам прибежал испуганный Йорг: деда и пастора убивают. Мы кинулись за Йоргом. Людей мы спасли, но бандиты ухитрились утащить ключи от винного погреба буржуя и все пожертвования на восстановление церкви, которые собрал пастор. Пастор был вне себя: люди жертвовали последнее. Как он теперь сможет посмотреть людям в глаза? Лучше бы его убили. Что поделаешь, война, мы были рады, что хоть людей спасли. Описание шкатулки, в которой пастор хранил пожертвования, мы передали командиру.

День шел за днем, мы практически закончили работу. Придя однажды утром, мы обнаружили, что на одном из ящиков метки сорваны. Мы открыли ящик. Там, сбоку от приборов, были спрятаны две картины, на первый взгляд – ничего особенного. Мы их вытащили, и Егорша на всякий случай спрятал картины в тайнике, который мы еще раньше обнаружили в лаборатории. Только успел спрятать, как к нам с проверкой пришли генерал Быстрицкий, искусствовед из Москвы и Иваницкий. Оказывается, искусствовед приехал в замок специально, чтобы забрать две особо ценные картины, но их среди художественных ценностей, приготовленных к отправке, не обнаружилось.

Быстрицкий поставил нас по стойке смирно и начал допрос. Я ответил, что мы к художественным ценностям отношения не имеем, занимались только лабораторным оборудованием. Иваницкий с кривой улыбочкой предложил проверить ящики, которые мы приготовили к отправке:

– Рейман-то у нас образованный, понимает в искусстве, родители у него – самая настоящая старорежимная контра, и сам жид. Наверняка картины он спер.

Не знаю, как я сдержался и морду Кузьме не набил. Лилечку стало жалко. Могли бы сразу расстрелять, на месте.

– Рейман, отдай по-хорошему. Я глаза закрою. Ты герой, не порть себе биографию. Не заставляй меня тебя под трибунал отдавать.

– Товарищ генерал, ищите, женой, дочерью клянусь, не брал картин, вообще ничего не брал.

Иваницкий сразу подошел к ящику, откуда мы картины вытащили, открыл его, а там – ничего, одни приборы. Кузьма аж в лице изменился и так на меня посмотрел, что я понял: мне не жить. Тут к генералу подошел мальчишка, Йорг, взял его за руку и отвел в комнату, где складировались ящики с барахлом, которые Зинаида для себя приготовила. Генерал все понял и приказал:

– Иваницкого – под трибунал, а Зинаиду – немедленно на Родину.

Когда мы с Быстрицким один на один остались, мы ему рассказали, где картины. Генерал обрадовался, но решил, что картинам лучше в тайнике полежать, пока он с Иваницким разбираться будет. Только генералу с Иваницким разбираться не пришлось: по пути из замка в часть какая-то сволочь выстрелила Быстрицкому в спину и тяжело его ранила.

Наконец настал день, когда мы погрузили ящики в поезд и отправились домой. Сердце пело. Настроение портило только то, что в одном поезде с нами возвращались на Родину Иваницкий с Зинаидой вместе со всем награбленным добром.

Однажды на одной из остановок я вышел покурить и лицом к лицу столкнулся с бандитом, который ограбил пастора и Ганса. Видимо, он хотел чем-то еще в поезде поживиться. Я выхватил пистолет, но бандит кинул в меня свой мешок, я замешкался, и бандит сумел скрыться. Правда, его подельник ранил Егоршу, который выбежал из вагона ко мне на помощь. Счастье, что в нашем поезде было два вагона с ранеными и врач. Мы с Серегой Егоршу туда к врачу оттащили, и врач клятвенно пообещал, что парень будет жить. Мы вернулись к себе и заглянули в мешок. Первое, что мы увидели, – красивейшая брошь.

« Такую бы Лилечке», – подумал я и руки к брошке протянул, а потом стыдно стало. Не за тем я всю войну прошел, чтобы под конец себе руки замарать.

Серега со мной согласился. Он на дне мешка нашел шкатулку пастора, а там – все пожертвования и список, кто что дал. Мы прекрасно понимали, что Иваницкий с Зинаидой весь мешок себе заберут. Не могли мы позволить, чтобы все то последнее, что люди от себя отрывали, сволочам досталось. Мы шкатулку достали и припрятали, а мешок в угол вагона поставили. Иваницкий себя долго ждать не заставил. Пришел, когда я в вагоне один был. Серега пошел Егоршу проведать. Беседовать я с Иваницким не стал, только показал рукой на мешок. Он его молча взял и ушел.

Я вернулся домой. Мариночку я, конечно, не узнал. Красавица выросла, копия моей мамы – Розалии Львовны. Мама Мариночку петь научила, целыми днями сидел бы и слушал.

Как-то мне, как кавалеру трех орденов Славы, презентовали билеты в Большой театр. Мы с Лилечкой пошли. Счастье, что Серега приболел и дома остался. В Большом театре я увидел Зинаиду явно в платье, которое она в замке у буржуя позаимствовала. Все бы ничего, только на платье была брошь, та самая, которая в бандитском мешке была. У Лилечки праздничной одежды не было, пошла в театр в юбке и кофточке, в которых каждый день на работу ходила. У меня потемнело в глазах. Если бы не Большой театр, я бы плюнул, но Лилечку расстраивать не захотел. Мы просто сразу из театра ушли. Не мог я с этой гнидой, Зинкой, в одном помещении находиться. Зинаида, конечно, меня заметила, поняла, что я брошь узнал. Через неделю меня арестовали. Ничего, кроме анонимного доноса, на меня не было, но я точно знал, что живым мне не выйти: расстреляют. Смерти я давно устал бояться. Жалел только о том, что тень на Лилечку и Мариночку ляжет. Серегу и Егоршу я постарался выгородить, уверен был: Серега моих не бросит, поможет.