Анри Шадрилье - Тайна Медонского леса

Все эти наставления, повторяемые почти ежедневно и подтверждаемые собственным примером наставника, его жизнью, его гуманным отношением к ближнему, сделали из нашего знакомца гамена Фрике очень порядочного человека. Мари Лефевр была тоже не дурная девушка, но женская натура так сложна и загадочна, так непостоянна и полна таких противоречий.

Здравые наставления Лефевра легко воспринимались живой подвижной натурой Фрике, но идеальная их сторона ускользала от мальчика. Не надо было бояться, что из этого непоседы-шалуна выйдет восторженный деятель, готовый пожертвовать для пользы ближнего и состоянием и жизнью, или самоотверженный духовный пастырь, забывающий самого себя для блага паствы…

Но то же самое воспитание отразилось совершенно иначе на мечтательной белокурой головке дочери Лефевра. Идеалистка, смотревшая на жизнь как на краткое, временное существование, жившая мечтой в ином, лучшем мире, она изображала собой как бы монахиню, жившую среди мирян.

В действительности, у девушки не было никакого призвания к монашеству. Отец, говоривший ей только об обязанностях честного человека, никогда не упоминал ей даже об обязанностях верующего христианина. Мари не увлекалась религией, но, сделавшись взрослой девушкой, задалась одной высокой целью: жить не для себя, а для других. Она посвятила себя поддержке и утешению несчастных.

Со свойственной ее исключительной натуре горячностью и самоотвержением принялась она ухаживать за бедным раненым, так случайно попавшим в дом ее отца.

Но так как злой дух не дремлет и не потерял еще своих прав над бедным человечеством, то и несчастный больной, нуждавшийся так в заботливом уходе и нежных попечениях молоденькой дочери Лефевра, занял скоро слишком видное место в сострадательном сердечке восторженной девушки. Сама того не замечая, Мари с каждым днем увлекалась все более и более своим интересным больным. Это бледное, красивое лицо, эти большие, ясные глаза, глядевшие на нее с такой благодарностью и лаской, эти густые, вьющиеся волосы были ей так дороги, так милы. Всегда послушный, всегда кроткий и покорный, он беспрекословно исполнял все ее приказания и горячо целовал ее маленькие, заботливые ручки. Девушка уже не отдавала себе отчета в том, кто царит в ее сердце – любимый ли человек или бедный, беспомощный больной, нуждающийся в ее заботах. Она привыкла к его нежностям и ни разу не задала себе вопроса, почему так скоро привыкла она к ним? Прощала ли она ему все как больному или позволяла ему эту вольность обращения как любимому человеку – она и сама того не знала.

Мари Лефевр влюбилась в помешанного. Сама она, может быть, еще и не знала этого, но старик-отец уже догадывался.

Влюбиться в сумасшедшего! Это может прийти в голову только сумасшедшей девушке.

Именно это и хотел сказать старый Лефевр, об этом догадывался уже теперь и сам Фрике.

– Нашего полку, значит, прибывает! – размышлял юноша. – Не мешает посвятить, как можно скорее, и горячую поклонницу Армана в козни и хитрости этого ловкого де Марсиа. Какая досада, что я не психиатр! Вылечил бы Армана, составил бы счастье бедненькой Мари… Ведь я люблю ее как сестру… Все были бы довольны и счастливы, кроме самого Фрике… Бедный Фрике, тебе не дадут за это Монтионовской премии!

И юноша улыбнулся, но в улыбке этой было что-то горькое, безотрадное.

Узнав печальную историю своего раненого, узнав его имя, его общественное положение, Мари Лефевр полюбила его еще больше. Она первая подала мысль напомнить Арману о его прежней жизни, привязанностях, друзьях, родных… Воспоминания эти могли, может быть, вызвать благодетельную реакцию.

Лефевр, не считавший больного безнадежным, решил попробовать, но предупредил домашних, что сделать это надо весьма осмотрительно и осторожно, так как надеяться на верный успех невозможно и так как результат может даже получиться диаметрально противоположный тому, которого они ожидают.

Попытка эта может привести к общему нервному потрясению, сильнейшему нервному кризису, и тогда уже сознание не может к нему вернуться, и тихое помешательство может перейти в бешенство.

Надо было осторожно, исподволь подготовить его к этому.

За трудное дело это взялась Мари Лефевр.

– Голос мой и взгляд действуют на него успокоительно, – говорила она отцу и своему названному брату. – За меня можете не бояться, я не испорчу дела; но на всякий случай останьтесь оба со мной, чтобы помочь, если нужно, или, наконец, подтвердить сказанное мной.

Когда Мари была при нем, Арман не обращал никакого внимания на посторонних, так что садовник и прислуга могли спокойно заниматься своим делом, но в отсутствии своего ангела хранителя д'Анжель относился тревожно и недоверчиво ко всякому постороннему лицу.

Взяв за руку Фрике, Мари осторожно подвела его к больному и проговорила, улыбаясь:

– Мой брат…

– Брат… – машинально повторил за ней больной, – брат?

И затем прибавил, указывая на Лефевра:

– Отец… брат… друзья.

Последнее слово было уже как бы логическим выводом, и утешительное обстоятельство это не могло не порадовать присутствующих.

Имя «Арман д'Анжель» было незаметно, тихо произнесено Мари, но больной не обратил на это никакого внимания, так как был занят созерцанием роскошного пунцового цветка.

Мари повторила смелее:

– Арман!..

Помешанный взглянул на нее. На лице его изображалось одно любопытство.

– Что ты говоришь? – спросил он.

– Я говорю: Арман д'Анжель, – мягко повторила девушка.

– Шш… Молчи, молчи! Его здесь не называют этим именем.

– Что хотите вы этим сказать, друг мой?

– Надо остерегаться галерных гребцов. Называй только его номер.

И, указывая в пустую, безмолвную аллею и увидев там какое-то, ему одному видимое, существо, он прибавил таинственным шепотом:

– Молчи! остерегайся… Идет сторож. Он не любит шутить. Помнишь, как он отколотил вчера моего бедного товарища?

Несчастный все еще жил тяжелым воспоминанием ужасного прошлого; он не мог забыть Кайенну, и все еще так недавно пережитые им страдания воскрешались с поразительной живостью и точностью его больным воображением.

На первый раз разговор этим и ограничился. Друзья Армана узнали, что прошлое не изгладилось из памяти больного.

Прошло несколько дней. Арман сидел опять в саду на своем любимом месте и любовался своим любимым цветком. Мари сидела возле него с каким-то вышиванием в руках.

Фрике и сам Лефевр ходили взад и вперед по главной аллее.

На этот раз опыт оказался не совсем удачен. Услышав свое имя, произнесенное вдали довольно громко, Арман живо повернулся к дочери Лефевра.

Лицо его из бледного сделалось багровым, глаза глядели тревожно и тоскливо.