Песах Амнуэль - Чисто научное убийство

Я обогнул стойки регистрации американских компаний (вот у кого здесь было почетное место, прямо напротив главного входа) и, найдя знакомый эскалатор, спустился в подвальный этаж. Регистрация на Сидней еще продолжалась, а в зоне «Аркии» было пусто, проход закрыт изящным полосатым шлагбаумом, а коридора с надписью «на посадку» я и вовсе не увидел — он просматривался только со стороны регистрационных стоек. Я попытался разглядеть, куда направляются, оформив багаж, пассажиры австралийского рейса, но и это мне сделать не удалось, потому что толпа была слишком велика, и что происходило у стоек, увидеть было невозможно.

Я поднялся на первый этаж, но теперь, начав уже нервничать, не сумел найти тот коридорчик, которым попал сюда после регистрации. Несколько раз обогнув американскую зону (черт, вот здесь же он был, на этом самом месте!), я каждый раз возвращался к эскалатору, и, в конце концов (до отлета оставалось двадцать минут, и меня уже наверняка начали проклинать стюардессы и службы контроля), опять спустился вниз. Теперь уже и австралийский рейс закончил регистрацию, здесь было пусто, полутемно, бродил уборщик с метлой и совком, выискивая в идеальной чистоте брошенный окурок.

— Эй! — крикнул я. — Где здесь выход на посадку?

Уборщик посмотрел на меня странным взглядом, явно не поняв вопроса, заданного по-английски, но перевести что бы то ни было на французский я бы не сумел даже под дулом пистолета.

— Аэроплан! — сказал я и помахал руками. Чтобы выполнить это упражнение, я поставил кейс на пол, и мне показалось, что уборщик немедленно нацелился метлой с очевидным желанием сгрести чемоданчик в мусорный бак. На лице его, однако, мелькнуло выражение понимания (совсем как у обезьяны, так и не дождавшейся вожделенного банана), и уборщик, тоже зачем-то положив метлу на пол, обеими руками показал мне в сторону эскалатора.

Я вернулся наверх, понимая уже с отчаянием, что ошибка оказалась фатальной, и теперь мне из Орли не улететь никогда. Сознание раздвоилось: одно мое «я» уже прошло паспортный и таможенный контроль и теперь поднималось по трапу в самолет, а второе продолжало движение по кругу, опускаясь в подвал и поднимаясь обратно. Ощущение было не то, чтобы неприятным, но никогда прежде не испытанным — так, вероятно, воспринимают мир шизофреники.

Пересохли губы и заломило в висках. Затылок, в котором еще с утра стучали молоточки (после вчерашнего-то перепоя), вспыхнул алым пламенем. Восемнадцать минут до отлета. Циферблат наручных часов был похож на глобус, по которому перемещалась линия перемены дат, отщелкивая не часы, а дни за днями.

Что делать? Опускаться в подземелье, где за это время могла начаться, например, регистрация рейса «Париж-Ад»? Мне это вовсе не представлялось невероятным. Стоять на месте тоже смысла не имело, да и было опасно для жизни — не знаю почему, но мне воображалось именно так.

Я подхватил кейс, ставший неожиданно тяжелым (неужели мне сунули-таки туда бомбу?), и побрел вдоль американских стоек, трезво отметив краем глаза, что здесь все было как у людей: оставив багаж, пассажиры гуськом направлялись к воротам с надписью «выход на посадку» и эскалатору, поднимавшему счастливцев на недоступный мне второй этаж.

Должно быть, я слишком пристально глазел на американских пассажиров, нарушая их чувство национальной гордости, ко мне подошел служащий с биркой одной из авиакомпаний и участливо спросил:

— Месье кого-то ищет? Возможно, я могу помочь?

— Да… — протянул я, обрадовавшись звукам английской речи. — Мне нужно на посадку.

— Месье уже зарегистрировал багаж? На какой рейс?

— Да… На Тель-Авив.

— О, — широко улыбнулся служащий. — Пожалуйста, месье, выход на посадку номер три.

Он махнул рукой, и я увидел перед собой цифру 3, горевшую над тем самым выходом, куда с энтузиазмом устремлялась заокеанская привилегированная публика и куда, оказывается, мог пройти и я.

В висках сразу перестало ломить, едва я миновал строгого на вид, но добродушного по сути контроллера, одним глазом взглянувшего на мой израильский паспорт и билет.

— О'кей, — сказал он, — поторопитесь, вы можете опоздать на свой рейс.

И эскалатор вознес меня на второй этаж, будто на седьмое небо. Пришлось остановиться у автомата и купить баночку колы — во рту была страшная сухость после пережитого приключения. Опустошив банку, я почувствовал себя человеком: вернулась ясность мысли, и взгляд начал выхватывать детали, на которые я минуту назад не в состоянии был обратить внимание. На табло я нашел номер выхода к рейсу «Аркии» (»посадка заканчивается», сообщала надпись), а сам выход оказался, естественно, в дальнем конце огромного зала, и я поспешил мимо раскрытых ртов магазинов, разрезая своим кейсом, будто тараном ледокола, неподатливую, как арктические торосы, толпу праздношатающихся пассажиров.

Еще минуту спустя я шел по гибкому коридору к самолету, у открытой двери которого меня (меня одного, и никого другого!) ждала стюардесса, и улыбалась она мне одному, потому что я и стоял перед ней один — последний пассажир этого рейса. Как только я вошел в салон, один из членов экипажа начал задраивать дверь.

Мне захотелось прислониться к стене и минуту постоять в задумчивости. Я и представить себе прежде не мог, что нарушение привычного порядка может таким странным образом повлиять на психику. Ну хорошо, в Орли пассажир после регистрации опять попадает в общий зал, а уж оттуда — в зону паспортного контроля. Ну хорошо, непонятно тогда, для чего служба безопасности вынимает из пассажиров душу, если уже после контроля каждый может опять оставить багаж без присмотра, и любой случайный террорист непременно положит вам в багаж взрывное устройство с часовым механизмом. Ну хорошо, все это — французская безалаберность, помноженная на еврейскую подозрительность. Но разве это причина впадать в панику и носиться по аэропорту с выпученными глазами и высунутым языком?

— Месье, — сказала стюардесса, — займите, пожалуйста, свое место. Двадцать шестой ряд, у окна справа.

«Аркия» арендовала для своего чартерного рейса небольшой DC-8, четыре кресла в каждом ряду. В моем ряду справа от прохода сидела и читала журнал блондинка, которую я заметил на регистрации. Она подняла на меня взгляд, привстала и произнесла мелодичным голосом сирены:

— Пожалуйста, проходите, ваше место у окна.

Я положил кейс на багажную полку и протиснулся на свое место, ощущая запах дорогих духов. Женщина опустилась в кресло, пристегнулась ремнем и отгородилась от меня журналом.

Завыли турбины.

В Париже я был впервые в жизни. Я имею в виду эту жизнь, потому что в одной из предыдущих я наверняка был коренным парижанином, может, даже каким-нибудь бароном из не очень состоятельных, владельцем тощих земель где-то в низовьях Роны. Так мне показалось сразу же после того, как я вышел из автобуса около Дома инвалидов и, несмотря на третий час ночи и отсутствие знакомых ориентиров, точно знал, в каком направлении мне нужно идти, чтобы выйти на набережную Сены — почему-то именно Сену я считал своим долгом увидеть в первые же минуты пребывания в столице Франции.