Лидия Будогоская - Часовой

- Как ты думаешь, - говорит мне Кондратьич, - я сыт?

- Сыт, - сказала я.

- Да, - говорит он, - не люблю кривить душой. А мой племянник - дистрофик. Ему помогать нужно. Я своим обедом распорядиться могу и ему суп отдаю.

- Ну конечно, - сказала я и вспомнила, что даже сестры, которые обеда дождаться не могут, посмотришь, половину откладывают в баночку, чтобы отнести к родным.

- Но у нас теперь будут большие строгости, - сказала я Кондратьичу.

Он улыбнулся и говорит:

- А ты беспокойная!.. Вот беспокойная!..

Я подхватила ведро и побежала в душевую.

Когда горячая вода из крана с шумом хлынула в мое ведро и меня обдало теплым паром, я подумала: «А может быть, Кондратьич и прав, я очень беспокойная. Вот я уже представила, как задержали Медведева. Все это выдумала. На самом деле другое».

Правда, выпускали часовые медсестер без увольнительных, но я не выпускала. «Ольга несознательная», - называли меня сестры.

Но одно дело - выйти без увольнительной из госпиталя, а другое - вернуться, чтобы часовой не задержал и дежурный по части не заметил. Пока они гуляют по городу, часовые сменяются. На посту у главного подъезда часовой уже не тот, который выпускал, например, опять я - «несознательная». Неизвестно, что делается и в проходной, быть может, дежурный по части стоит сейчас же за дверью. Даже можно налететь на самого начальника госпиталя.

И вот медсестры, вернувшиеся из «ГСО», собираются за углом нашего большого серого здания и оттуда на.меня смотрят, а я стою с винтовкой на главном подъезде и как будто их не замечаю.

Зенитки захлебываются. Наверное, шарит по небу немецкий разведчик. Осколок от зенитки нет-нет да и звякнет на панель. Того гляди, еще начнется артиллерийский обстрел. Ну, долго ли в такое время можно оставаться на улице! Вот они уже из-за угла вышли. Стоят на панели такие жалкие фигурки и издали смотрят, смотрят на меня…

Я не могу больше… за дежурным по части начинаю следить. Как он только из проходной выйдет, махну им рукой - и они ко мне стремглав. Проходную пробегают, как зайцы. Так что я не выпускала, но впускала.

А теперь подтянулись часовые. Несколько раз я уже стояла на главном подъезде, но никто выйти не пытался. Значит, ни один пост, ни одна смена больше без увольнительной не выпускают. Очень хорошо.

И вдруг снова неприятность. На этот раз два бойца раненых ушли в «ГСО». Они не успели отойти далеко от госпиталя. Майор Руденко ехал из города в нашей легковой машине и увидел, как они шагают по набережной в халатах, в туфлях. Один даже с костылем. Он забрал их в машину и привез обратно в госпиталь.

В то время на посту у главного подъезда стояла Пацуфарова, а у ворот я.

И я ничего об этом не знала. Бойцов я в глаза не видала. Они у меня и не просились. Я выпустила «ласточку» с майором Руденко. Потом «ласточка» пустая пришла. Майор Руденко вышел у главного подъезда с бойцами, передал их дежурному по части, и до меня не дошло, что происходило в проходной.

Только после, когда я уже сменилась, мне об этом рассказала Галина.

Так вот, бойцов отправили на отделение, а майор Руденко и старший лейтенант Голубков пробрали Пацуфарову за то, что она раненых выпустила. Но Пацуфарова клялась, что не выпускала, и даже заплакала.

- Наверное, их выпустил второй пост,- сказал тогда майор Руденко и спросил у Галины:

- Кто на втором посту?

- Ольга,- ответила Галина.

- Ольга? - сказал майор Руденко.- Ну нет, эта не выпустит.

Наверное, он вспомнил, как я на него один раз накинулась с метлой. А старший лейтенант Голубков говорит:

- Я даже ее допрашивать не буду… Я ей доверяю.

Так ко мне на пост никто и не пошел. Вот что мне рассказала Галина. Мне стало жарко, когда я узнала, что сказал обо мне старший лейтенант Голубков. Я не знала, что он так ко мне относится.

Осталась под подозрением Пацуфарова. Ее клятвам и слезам не поверили, потому что она не раз обманывала. Майор Руденко сказал, что ее нужно посадить на гауптвахту.

Но мне кажется, что Пацуфарова их не выпускала. Очень глупо выпустить бойцов на улицу в халатах и туфлях. Но как же тогда все получилось? Выходы охранялись, а они все-таки вышли, точно по воздуху пролетели. Странно. Быть может, еще выход есть, который не охраняется?

И вот стою я на главном подъезде в дверях, широко открытых на набережную. По небу тяжелые тучи ползут. Смеркается.

Вдруг в проходной появилась медсестра Грачева. Один раз при мне она убежала в «ГСО», когда я выпускала со двора грузовую машину. Подходит ко мне. Волосы на висках приподняты, а за ушами локоны. На ногах у нее не сапоги, а туфельки на высоких каблуках. Опять куда-нибудь собралась.

- Меня никто не вызывал? - спрашивает меня Грачева.

- Нет, - сказала я.

- Никто не вызывал, - говорит она и смотрит мимо меня на мостовую, прищурив ресницы, - да что ты! А ведь ко мне обещались прийти из дома. Верно, что-нибудь случилось…

- Уходи от двери, - сказала я.

- А что?

- А я тебя знаю. Нечего меня путать! Уходи, вот и все.

- Ах так, - говорит она, - все равно, раз я задумала без увольнительной выскочить, - выскочу…

- Ну, если выскочишь, - говорю я, - то, когда будешь возвращаться, не попадайся, где я стою. Я тебя непременно передам дежурному по части.

- Ох ты и злющая стала! - сказала она и ушла из проходной обратно в госпиталь, хлопнув дверью.

Я злюка? Пускай. Такое я слышу не всегда. Как-то старушка - мать одного раненого - пришла к сыну не в тот день, когда прием посетителей. Я ей велела посидеть на бревне, а когда освободилась, взяла у нее передачу и записку, чтобы отнести на отделение к сыну. И вот она мне сказала:

- Спаси тебя и сохрани от снарядов и от злых людей!

Сменилась я… Стоишь, стоишь с винтовкой, а когда наконец можно двинуться, - не гнутся руки и ноги, а тут еще на лестнице ни зги. Темные ночи, вот они пришли! И слышно, как на асфальт двора хлещет дождь. Все-таки хорошо, что я уже отстояла. Отстояла все, все, что мне полагается за сутки. Там, на самой верхней площадке, дверь, а за дверью моя койка. Это все, что у меня есть. А что мне нужно сейчас? Только бы добраться до своей койки. Где тут перила?- Нащупала. Холодные железные перила под рукой. Сейчас они меня сквозь темноту поведут. Добралась. В маленькой комнате вспыхнул свет. И вот моя коечка. Поверх одеяла я набросила свою шинель. И Дашенька так делает. Одеяла' у нас тонкие. Так уютнее. Не буду гасить свет. Гори. Темнота еще измучает. Пусть Дашенька гасит, и если Дашенька задержится, все равно скоро выключат свет во всем корпусе. Так всегда делают ночью. Улеглась я и вспомнила: когда на отделении принимают новых раненых, их скорее укладывают в постели. И они, какие бы ни были у них тяжелые раны, сначала только спят, спят. Верно, много у них часов недосланных. И у меня, как у бойца, таких часов много, ой много.