Уолтер Саттертуэйт - Эскапада

— Да, — сказала я, — понимаю.

— Вы отдаете себе отчет в том, что это означает?

И я отдала себе отчет, Ева. Это означало, что вчера тем ходом пользовался человек, хорошо знавший Мейплуайт. Только не граф, ведь его уже среди нас не было.

— Да, но…

— Я много думал, мисс Тернер, — сказал он. — Прошлой ночью кто-то пытался вас убить. Полагаю, чтобы заставить вас молчать. Может, вы что-то слышали или видели — это помогло бы мне разобраться в таинственных событиях, которые здесь происходят.

— Но что именно?

Господин Гудини улыбнулся.

— Я специально искал вас, чтобы это узнать. — Он достал из кармана жилета золотые часы, взглянул на время, нахмурился и посмотрел на меня. — Вот что, мисс Тернер, я буду крайне признателен, если вы расскажете мне подробно все, что произошло с вами с той самой минуты, когда вы приехали в Мейплуайт.

И я, наконец, рассказала, Ева. Все-все, включая историю о двух призраках у мельницы. Я никому еще об этом не говорила, даже госпоже Корнель и господину Бомону, и уж, конечно, не напыщенному инспектору Маршу. Мне казалось, что я не смогу убедить их в том, кем был первый призрак, если упомяну еще и о втором призраке, и о третьем. Одна правда, думала я, поставит под сомнение другую. Да и потом, я сама уже начала сомневаться, что все эти призраки были на самом деле.

Я почти все рассказала о них инспектору Маршу. Но он смотрел на меня так укоризненно, так надменно и самодовольно, так омерзительно официально. Представить себе не могу, как он умудрился дослужиться до офицера полиции. Лондонский преступный мир и его обитатели, очевидно, куда слабее, чем пишут в газетах. Инспектор Марш не прожил бы в Сидмуте и пяти минут.

Господин Гудини тоже отличался некоторым самодовольством, но он умел внимательно слушать — и обратил особое внимание на мой рассказ о матери с сыном. Он задал кучу вопросов, то и дело задумчиво кивая, и затем пожелал услышать конец моей истории.

Я все ему рассказала, не упомянув только о Сесилии и господине Бомоне, потому как считаю, что, кроме них, это никого не касается. Под конец он начал задавать мне поистине удивительные вопросы. Если взять их суть… нет, Ева, даже передать тебе не могу. Честно, я не кокетничаю. Я ему пообещала. Поклялась, что не расскажу никому, о чем он меня спрашивал.

— А что мне сказать инспектору Маршу, — спросила я, — если он спросит меня про призраков?

Он вскинул голову, прямо как Цезарь.

— Тогда вам придется ему рассказать все. Гудини всегда играет честно.

С этими словами он встал, поблагодарил меня и быстро вернулся в дом.

Я правда не знаю, что делать, Ева. Меня все это так угнетает. Если ужас, о котором говорит господин Гудини, правда, тогда…

Я не могу.

Я должна отправить это письмо. Потом я сяду и все обдумаю.

Госпожа Бландингз оказалась высокой, сухопарой женщиной с узким ртом, узким подбородком и узкими карими глазами, сверкавшими по обе стороны узкого крючковатого носа. Когда-то она была красивой женщиной, но от времени и забот морщины на ее лице сделались глубже, а само лицо — грубее. Волосы седые и так круто закручены, что местами меж завитков проглядывает розовая кожа. На ней было черное хлопчатобумажное платье, так жестко накрахмаленное, что оно шуршало, как мертвые листья, при каждом ее вздохе.

Руки она положила на кухонный стол и переплела пальцы. Руки были худые и почти изящные, хотя суставы покраснели, как будто она стучала ими по кирпичу.

— Я не буду зря терять время, — печально сообщила она инспектору Маршу. — Я не умею зря тратить время. Характер такой.

— Мы не отнимем у вас много времени, госпожа Бландингз, — заверил ее Марш. Он сам не любил тратить время понапрасну. Мы примчались сюда почти бегом, и он даже ни разу не процитировал Шекспира.

Мы сидели за столом в углу кухни. В огромном помещении футов, наверное, тридцати высотой. Камины и печи были встроены в каменные стены. Там стояло пять или шесть деревянных буфетов и висело шесть или семь длинных деревянных полок, прогнувшихся под тяжестью фарфоровой посуды в несколько рядов. В мраморный стол были вделаны четыре большие раковины. На стенах были развешаны кастрюли и сковородки, а также поддонники, дуршлаги и котлы. В полу — проделан широкий железный сток, так что при желании здесь вполне можно было освежевать целого кита и спокойно все смыть.

— Леди Перли сказала мне, — начал Марш, — что вы были с ней, когда услышали ружейный выстрел.

— Браконьеры, — сказала она. — В наши дни уважения не дождешься.

— И где именно вы были, когда услышали выстрел?

— В оранжерее. Мы с миледи обсуждали ужин.

— Давно здесь работаете, госпожа Бландингз?

— Всю свою жизнь.

— Значит, вы должны хорошо знать эту семью.

— Да.

— Как вы считаете, это счастливая семья?

— Конечно.

— Никаких раздоров, разногласий?

— Никаких.

— Но даже в самых благополучных семьях наверняка…

— Не мне рассуждать о других семьях. Вы спросили об этой. Были ли они счастливы. Я ответила — да.

Марш кивнул.

— Да, я слышал. Вы готовы поговорить насчет привидений, госпожа Бландингз?

Она с недоверием подняла брови.

— Привидений?

— Вы знали, что одна гостья, мисс Тернер, утверждает, будто в пятницу ночью ей явился призрак.

— Чушь. Эта женщина наверняка истеричка.

— Значит, вы не верите в призраков?

— Конечно, нет. А то, во что я верю, вряд ли вас касается, так?

Марш улыбнулся.

— Верите ли вы, госпожа Бландингз, что покойный граф покончил жизнь самоубийством?

— У меня нет на этот счет никакого мнения.

— Никакого?

— Никакого.

— Граф был болен какое-то время, — сказал Марш.

— Три года.

— Были ли у вас основания думать, что его состояние улучшилось?

— Улучшилось? Да он же был парализован.

Марш кивнул.

Госпожа Бландингз нетерпеливо оглядела кухню и снова повернулась к Маршу.

— Вы закончили? У меня много дел.

— Да. Пока. Но я хотел бы поговорить с вашей кухаркой. С девушкой по имени Дарлин.

— С Дарлин О'Брайен? Зачем?

Марш улыбнулся.

— Простите, госпожа Бландингз, но это вряд ли вас касается, так?

Она моргнула, поджала губы и встала.

— Я ее пришлю, — сказала она и ушла.

Марш повернулся ко мне и улыбнулся.

— Из нее ничего не вытянешь, верно?

— Может быть, с Дарлин будет по-другому.

С Дарлин действительно все было по-другому. На ней были черные лакированные туфли и черное хлопчатобумажное платье в розовых цветочках и на пуговицах. Весьма скромное одеяние, вернее, оно казалось таким, и, вероятнее всего, она была в нем сегодня в церкви. Я почувствовал жалость к священнику.

Дарлин было двадцать с небольшим, и ее тело под черным платьем казалось таким роскошным, таким цветущим, что она вполне могла бы ходить нагишом, и для нее это был не секрет. Она вошла в кухню, подрагивая, как породистый жеребенок, отбросила назад взмахом головы копну густых рыжих волос и усмехнулась, глядя на нас.