Энтони Беркли - Попрыгунья

С трех перекладин виселицы грузно свисало три тела — одно женское и два мужских.

Лишь негромкое поскрипывание веревок нарушало ночную тишь. Газовый фонарь над треугольником из перекладин едва покачивался на слабом ветерке, заставляя три силуэта на полу медленно подпрыгивать вприсядку в жуткой пляске смерти, будто в кинематографической версии фарса-гиньоля теней, пущенной на малой скорости.

— Прелестно, — заметил Роджер Шерингэм.

— Очаровательно, правда же? — согласился хозяин дома.

— Значит, два попрыгунчика и одна попрыгунья.

— Попрыгунья?

— Стивенсон в "Катрионе" назвал их попрыгунчиками, помнишь? А женский род от "попрыгунчика", стало быть, попрыгунья.

— Видимо, так.

— Все-таки ты извращенец, Рональд, — задумчиво произнес Роджер, — я прав?

Рональд Стреттон рассмеялся.

— Просто я подумал, что на балу убийц и жертв виселица будет уместным, хоть и неожиданным сюрпризом. У меня, между прочим, столько времени ушло на то, чтобы набить этих троих соломой! Да еще два моих костюма, да платье вот откопал невесть где. Может, я и извращенец — но очень добросовестный.

— Получилось очень убедительно, — любезно улыбнулся Роджер.

— Правда? Знаешь, ни за что бы не хотел умереть такой смертью, такой постыдной — да нет, это еще легко сказано. И вообще, Роджер, по-моему, никакой убийца подобного не заслуживает. Ладно, пошли вниз, выпьем чего-нибудь.

И оба направились к двери, ведущей внутрь дома с плоской крыши, на которой и помещалась виселица. Дверь находилась внутри двускатного щипцового фронтона, маленького и острого, возвышавшегося над крышей. Параллельно ему возвышался другой треугольник фронтона, побольше, а почти в самом углу находилась коротенькая железная лестница, ведущая поверх черепицы фронтона как бы в никуда. Металл блеснул в лунном свете, и Роджер вскинул голову.

— А что там, наверху? Неужели еще одна плоская крыша?

— Да. Небольшая, между этими двумя параллельными фронтонами. В снег и непогоду от них были сплошные неприятности. И я подумал, лучше их соединить, а на плоской крыше получится неплохая смотровая площадка — отсюда отличный обзор. Правда, сам-то я туда наведываюсь от силы раз в год.

Роджер кивнул, и оба, миновав дверной проем, стали спускаться вниз. Оказавшись на верхней площадке старинной винтовой лестницы, они миновали распахнутую дверь, ведущую в громадный зал с могучими дубовыми стропилами и косыми скатами щипцового свода, где на сверкающем паркете отплясывала дюжина убийц и жертв обоего пола под звуки очень современной радиолы, и вошли в другое помещение, немногим меньшее, в которое безо всякой стены и двери переходил торец лестничной площадки.

Там горел свет, и стал виден живописный наряд собеседника Роджера черная бархатная куртка и бриджи до колен: вместе с братом они представляли принцев в Тауэре[1]. Сам же Роджер, предпочтя, как большинство присутствующих мужчин, обычный смокинг и черный галстук, назвался джентльменом Джорджем Джозефом Смитом, из Брайдса близ Бата, не знавшим, что прийти следовало в белом галстуке и во фраке.

Стреттон гостеприимным жестом указал на бутылки:

— Что угодно?

— Смотря что у вас есть, — осторожно ответил гость.

В результате Роджер запасся кружкой старого эля, а хозяин — бокалом виски с содовой, оба прислонились к мощной поперечной балке у широкого очага, и с удовольствием грея свои мужские стати, продолжили ни к чему не обязывающий шутейный разговор на тему внезапной смерти.

Рональда Стреттона Роджер близко не знал. Стреттон был в некотором роде дилетант — сравнительно молодой, довольно обеспеченный, он писал детективы только потому, что ему нравилось это занятие. Его сочинения были добротными, оригинальными и отличались жутковатым черным юмором. Идея сегодняшней вечеринки явилась логическим продолжением тех непринужденных игр со смертью, которые он вел на страницах своих книг. Гостей было приглашено человек двадцать — двадцать пять, не больше, и каждому надлежало представлять какого-нибудь знаменитого убийцу или его жертву. Идея не то чтобы очень оригинальная, чего не скажешь о декоративной виселице на крыше.

Номинально вечеринку устроили в честь Великого Сыщика, сиречь Роджера, приехавшего сюда вместе с полудюжиной других гостей на выходные; однако самому ему все больше казалось, что это только повод.

Впрочем, его это мало огорчало. Этот забавный Стреттон ему нравился, а вечеринка, от начала которой не прошло и часу, обещала получиться удачной. Взгляд Роджера, бесцельно бродя по комнате, наткнулся в очередной раз в дальнем ее углу на чудесной работы полированный диванный столик, уставленный графинами, рюмками и бокалами и выступающий в неблагородной, даже пошлой роли бара. Большинство гостей танцевало под звуки радио в соседнем зале, а у этого столика миссис Пирси[2] рассказывала доктору Криппену[3] историю своей жизни.

Взгляд Роджера уже не в первый раз задерживался на миссис Пирси. Женщина словно сама притягивала чужие взгляды: не силой своих чар, каковыми она и не располагала, ни таким вульгарным приемом, как стрельба глазками, но единственно собственной убежденностью в том, что какова бы она ни была, ее обязаны заметить. Роджера, давно коллекционирующего человеческие типы, она заинтересовала. К тому же он чувствовал: леди неспроста предпочла роль невзрачной, но несомненно впечатляющей миссис Пирси куда более эффектной костюмной роли Мэри Бленди. Мэри Бленди[4] тоже имелась, однако миссис Пирси вне всякого сомнения ее затмила.

Он повернулся к Стреттону.

— Вон та миссис Пирси… Кажется, я раньше ее не видел… Она твоя невестка, не так ли?

— Вот именно, — голос Стреттона, вдруг утратив обычные юмористические нотки, сделался сухим и скучным.

— Я так и подумал, — небрежно отозвался Роджер, удивляясь этой перемене. Было очевидно, что невестку Стреттон не слишком жалует, но вряд ли это одно может объяснить такую внезапную смену настроения. Впрочем, развивать тему вряд ли стоило.

Стреттон принялся расспрашивать его о делах, которые Роджеру приходилось расследовать. Тот отвечал, но без обычного воодушевления: одновременно он пытался уловить негромкую беседу в дальнем конце комнаты скорее даже не беседу, а монолог. Из-за громкой музыки, доносившейся из зала, расслышать слова было невозможно, но интонация казалась выразительной; она то взлетала, то падала, Роджеру даже чудилось, он может различить, как нотки тщетных благородных устремлений смешиваются с глубинной темой христианского смирения. Интересно, на какую тему можно так долго говорить? Какова бы она ни была, доктору Криппену она явно наскучила. Роджер продолжал беззастенчиво, но безуспешно вслушиваться.